Итак, Тимар опустил в кувшин руку с двумя мешочками и тут же вытащил ее обратно, разжав пальцы.

Вслед за ним ту же манипуляцию проделал таможенный чиновник, с той лишь разницей, что, когда он вынул руку из кувшина, она была сжата в кулак. Рука быстро исчезла в широком кармане чиновничьего мундира.

О! Ему незачем было рассматривать на свету пойманный куш. Он чувствовал его на ощупь, по весу: ведь золото чует даже слепой. Ни единый мускул не дрогнул на лице таможенника.

Следующими были сборщики пошлин. С таким же невозмутимо официальным видом они выудили со дна кувшина то, что причиталось им.

Потом к кувшину бесшумно проскользнул «чиститель». Лицо его было строгим и угрожающим. От одного его слова зависело, сколько дней — десять или двадцать — проведет в карантине прибывшее судно вместе со всеми его пассажирами. Но и на его лице не дрогнул ни один мускул во время процедуры с кувшином.

Ну и хладнокровны же эти люди! Выполнение служебного долга для них превыше всего!

Наконец таможенник с напускной строгостью потребовал, чтобы его пропустили в трюм корабля. Это желание было немедленно выполнено. В трюм разрешается входить только таможенникам, без посторонних. И вот, когда эта троица осталась одна, на их лицах впервые промелькнуло подобие самодовольной и хитрой усмешки. «Чиститель» остался на палубе, но и он, скрыв лицо под капюшоном, не мог удержаться от улыбки.

Таможенники развязали наугад один из мешков, и из него посыпалось зерно.

— Пшеничка-то с куколем! — заметил один из них.

Разумеется, в других мешках тоже оказалась пшеница, и такого же качества.

О результатах досмотра тут же, в трюме, составили протокол: один из вооруженных чиновников держал чернильницу и перо, другой — протокольный журнал. Записали все по форме. Кроме того, таможенник черкнул на отдельном листке записку, сложил лист вдвое, скрепил сургучом и официальной печаткой, но имени адресата не написал.

Затем, тщательно обследовав все углы и закоулки судна, где, разумеется, ничего подозрительного не было обнаружено, трое таможенников вновь вышли на свет божий.

Солнце давно закатилось, и сквозь рваные облака светил ущербный месяц. Казалось, он играет с ленивыми облаками, то прячась в них, то снова выглядывая.

Таможенник подозвал к себе шкипера и официальным тоном сообщил, что на вверенном ему судне никаких запретных товаров не обнаружено. Тем же бесстрастным голосом он призвал «чистителя» и велел доложить о санитарном состоянии судна.

«Чиститель», произнеся слова присяги, подтвердил, что судно, равно как и экипаж и пассажиры, «чисто».

После этого было выдано свидетельство, что документы корабля в полном порядке. Тут же была составлена и расписка на законно полученное ими вознаграждение за таможенный досмотр: сто крейцеров — таможеннику, дважды по двадцать пять крейцеров — сборщикам пошлин и пятьдесят крейцеров — «чиновнику-смотрителю». Все учтено до последнего гроша. Расписка сия была отправлена владельцу корабельного груза, который все это время трапезничал в своей каюте. От него потребовали подтверждение об уплате причитающихся сборов.

На основании этих документов судовладелец и другие официальные лица смогут убедиться, что шкипер судна действительно передал таможенной охране столько крейцеров, сколько получил от владельца груза, и что все до последнего гроша учтено.

Гроши-то учтены, а вот золото!..

По правде говоря, в уме Тимара мелькнула мысль — а что, если из пятидесяти золотых, которые должны выловить из кувшина эти трое вооруженных гранычар, десять оставить себе (хватит с них и сорока!) — ведь все равно об этом никто не узнает. С таким же успехом можно было спокойно присвоить себе и половину — кто его проверит? Те, кому предназначались эти золотые, вполне удовольствовались бы и половинным кушем…

Но затем другая мысль вытеснила первую:

«Ты сейчас даешь взятку, правда, не из своего кармана — это деньги Трикалиса. Значит, того требуют его интересы. Ты передашь все деньги и будешь чист, как этот кувшин с прозрачной водой. Почему подкупает таможенников Трикалис — ты не знаешь. Везет ли он контрабандный товар, бунтовщиков, преследуемого авантюриста, который сорит деньгами ради того, чтобы вырваться на свободу, — не твоя забота. Но стоит хоть одной монете пристать к твоим рукам, и ты уже соучастник чужого греха, лежащего на чьей-то совести. Нет, уж лучше подальше от соблазна!»

Таможенник выдал экипажу разрешение продолжать путь, в знак чего на корабельную рею был поднят бело-красный флаг с черным орлом.

Удостоверившись официально, что идущее с востока судно «чисто» и не подлежит карантину, таможенник пренебрег обязательным мытьем рук и, обменявшись крепким рукопожатием с Тимаром, сказал ему:

— Вы едете в Комаром. Там вы встретитесь с интендантом господином Качукой. Передайте ему это письмо. Здесь нет адреса, да это и не требуется. Вы и так запомните его имя: Качука, почти название испанского танца. Как прибудете в Комаром, сразу же и разыщите его. Не пожалеете.

И он милостиво потрепал шкипера по плечу, словно тот был по гроб жизни всем ему обязан. Затем таможенники спустились по трапу с корабля и отчалили на своей полосатой лодке.

Теперь «Святая Борбала» могла беспрепятственно продолжать свой путь, и если бы даже с трюма до палубы она была гружена мешками соли, кофейных зерен, турецкого табака, если бы каждый человек на ее борту был заражен черной чумой или проказой, отныне никто не имел права задерживать ее.

Между тем подлинная тайна судна не имела ничего общего ни с контрабандой, ни с чумным мором…

Пряча в бумажник письмо без адресата, Тимар подумал про себя: «Любопытно, что в нем написано?»

Письмо было лаконичным:

«Свояк! Предлагаю твоему особому вниманию подателя сего письма. Это — золотой человек!»

Оставшиеся на сербском берегу погонщики лошадей той же ночью паромом переправились на венгерскую территорию. По дороге они распускали слух, что барка вместе с людьми затонула в периградской пучине, и в доказательство показывали оборванный буксирный канат — единственное якобы, что осталось от «Святой Борбалы».

К утру в оршовском порту барки и след простыл. Если бы даже капитану турецкой галеры случайно и пришла в голову мысль дойти на веслах до Оршовы, то и там он бы не нашел того, кого искал. От Оршовы же и до Белграда турки контролировали Дунай лишь с правого берега: от левого берега до фарватера реки власть турок не распространялась. Новооршовская крепость была последней цитаделью Оттоманской империи на Дунае.

В два часа пополуночи «Святая Борбала» отчалила от Оршовы. Ночью ветер в этом районе обычно стихал, и было бы грешно не использовать благоприятную погоду. Матросы получили двойную порцию водки для поднятия духа, и вскоре за Оршовой в предутренней тишине снова раздался меланхоличный звук сигнального рожка.

Барка отчалила в полной тишине: на стенах Новооршовской крепости протяжно перекликались турецкие часовые. Первый сигнал «Святой Борбалы» прозвучал лишь тогда, когда гора Аллион, возвышавшаяся над Оршовой, скрылась из виду за новой грядой.

Услышав рог, Тимея вышла из своей каюты, где, укрывшись белым бурнусом, сладко спала несколько часов кряду. На палубе она надеялась отыскать отца, который бодрствовал всю ночь, ни разу не зашел в каюту и, что самое странное, не выкурил за это время ни одной трубки. Ночью на судне огня не зажигали, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания турецких часовых.

Тимея чувствовала, что ей нужно как-то загладить свою вину перед Тимаром, и первая окликнула его, попросив рассказать, чем замечательны места, мимо которых проплывала сейчас барка. Сердце подсказывало ей, что она многим была обязана Тимару.

Синий рассвет застал барку вблизи Оградины. Стоя у борта, Тимар показывал Тимее исторические памятники восемнадцативековой давности, мимо которых они проплывали. На крутой скале была высечена скрижаль, которую поддерживали два крылатых ангела в окружении дельфинов. На ней воздавалась хвала деяниям священного императора Трояна.