— Ага, значит, это правда! — закричал г-н Атанас и помчался в дом, сбив по дороге двух зазевавшихся картежников.

Господин Бразович был очень тучен, и живот его обычно несколько опережал своего обладателя. В нормальном состоянии лицо Бразовича отливало медью, в гневе оно синело. Бритый подбородок его к вечеру зарастал жесткой щетиной, растрепанные усы пропитались курительным и нюхательным табаком, к аромату которого примешивалось спиртное амбре. Брови г-на Атанаса образовывали мохнатую заросль над всегда красными, навыкате глазами. (Страшно было даже подумать, что у прекрасной Аталии к старости тоже будут такие глаза.)

Манера г-на Бразовича говорить во многом объясняла, почему у г-жи Зофии такой визгливый голос! Собственно, Бразович не говорил, а ревел, как бегемот, низким, густым басом. Естественно, что г-жа Зофия была вынуждена переходить на более высокие ноты, чтобы благоверный услышал ее. Эти два человека относились друг к другу так, словно заключили пари, кто первый доведет другого до горловой чахотки или апоплексического удара. Исход этой борьбы был пока что неясен, но следует заметить, что г-н Бразович постоянно затыкал себе уши ватой, а мадам Зофия завязывала горло платком.

Запыхавшись от бега, г-н Бразович ворвался в комнату, еще издали сотрясая стены своим громовым басом:

— Где Михай с барышней? Где барышня? Где Михай?

Михай поспешил ему навстречу, чтобы задержать хозяина в дверях. Самого г-на Бразовича он бы еще мог остановить, но преградить путь его животу, который шествовал на полшага впереди своего обладателя, было совершенно немыслимо.

Тимар взглядом дал понять хозяину, что они не одни — в доме есть посторонние.

— А-а, пустяки! — прогремел г-н Бразович. — При нем можешь говорить. Это свой человек. Господин офицер, можно сказать, почти член нашей семьи. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, Аталия, не сердись! Ведь об этом все уже знают. Можешь говорить, Михай! В газете уже пропечатано об этом.

— О чем? — испуганно вскрикнула Аталия.

— Не о тебе, дурочка, а о том, что мой друг, паша Али Чорбаджи, казначей Стамбула и мой дорогой родственник, бежал на моем судне, на «Святой Борбале», в Венгрию вместе с дочерью и всеми своими сокровищами! Ведь это его дочь. Не правда ли? Прелестная девушка!

И с этими словами г-н Бразович в порыве чувств внезапно обхватил Тимею своими ручищами, запечатлев на ее белых щеках два смачных поцелуя, два громких, жирных, пахнущих табаком и вином поцелуя, которые повергли Тимею в полное недоумение.

— Ты славный парень, Михай, ты — молодец, что сумел в целости и сохранности доставить их сюда! Дайте же ему стакан вина! Зофи, беги за стаканом вина!

Госпожа Зофия сделала вид, что не расслышала этого наказа, а г-н Бразович, откинувшись в кресле и широко расставив ноги, усадил на одно колено Тимею и принялся ласково гладить ее по волосам лоснящимися от жира ладонями.

— Так где же мой дорогой друг, где славный паша? — спросил он.

— Он скончался в дороге, — тихо ответил Тимар.

— Что? Это плохо! — произнес г-н Бразович и попытался придать своему шарообразному лицу вытянутую форму.

Потом он неожиданно отнял руки от головы Тимеи.

— Уж не случилось ли часом еще какой беды?

Тимар сразу понял этот странный вопрос.

— Деньги, а также дочь свою он поручил мне доставить вашей милости, дабы вы заменили ей родного отца и стали попечителем всего ее достояния.

Тут г-н Бразович вновь расчувствовался, обхватил обеими руками голову Тимеи и прижал ее к своей груди.

— Она будет мне как родная дочь! А за наследством милой моей девочки я послежу, уж будьте покойны.

И снова — чмок, чмок! — принялся целовать растерявшуюся Тимею.

— А что в той шкатулке?

— Деньги Али Чорбаджи, которые я должен вам передать.

— Ага! Хорошо, Михай, молодец! Сколько там?

— Тысяча золотых!

— Что-о? — воскликнул господин Бразович, резко оттолкнув Тимею. — Всего одна тысяча? Ты присвоил остальные, негодяй!

По лицу Тимара пробежала едва заметная тень.

— Вот завещание, написанное рукою покойного. Он сам пишет, что оставляет наличными тысячу золотых, а остальное состояние везет на судне в виде десяти тысяч мер чистой пшеницы.

— А-а! Это другое дело! Десять тысяч мер по двенадцати форинтов тридцать крейцеров за меру, итого сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, моя девочка, садись на колени, ты устала, наверное? Какой еще наказ передал мне мой старый незабвенный друг?

— Еще он просил передать вам, чтобы на разгрузке пшеницы вы присутствовали лично, дабы не заменили случаем мешки…

— Ага, буду там, самолично! Как же иначе! Ну, а где сейчас барка с грузом?

— Под Алмашем на дне Дуная.

Что?! Что ты мелешь, Михай?

— Барка напоролась на корень и затонула.

Снова бесцеремонно оттолкнув Тимею, Бразович в ярости вскочил с кресла.

— Это мое-то прекрасное судно затонуло вместе с десятью тысячами мер первосортной пшеницы? О, висельник! Негодяй! Каналья! Напились, черти! Пьяные скоты! Всех в тюрьме сгною! Рулевого — в кандалы, на каторгу! Ни гроша не выдам из жалованья, никому! А с тебя, разбойник, сдеру десять тысяч залоговых, И никакой суд тебе не поможет!

— Ваше судно оценено всего в шесть тысяч форинтов и застраховано на эту сумму в страховом обществе Триеста, — по-прежнему спокойно ответил Тимар. — Свои деньги вы получите сполна.

— Не твое это собачье дело! Все равно потребую с тебя компенсацию за lucrum cessans.[6] Знаешь, что такое lucrum cessans? Не знаешь? Так учти, что твои десять тысяч залоговых все до последнего гроша уйдут на покрытие этой суммы.

— Ну, это мы еще посмотрим! — совершенно спокойно отвечал Тимар. — Об этом разговор впереди. А сейчас надо срочно решить, как быть с затонувшим грузом. Чем дольше остается он под водой, тем больше теряет ценности.

— И черт с ним, не нужен мне такой груз!

— Значит, вы отказываетесь от него? Не хотите лично присутствовать при ссыпке зерна?

— А, чтоб тебе пусто было! Какая мне польза от прелого зерна? Может, скажешь, чтобы я еще крахмал из него делал или удобрения? Да пошла она к черту, эта пшеница!

— Черту она тоже не нужна. Но можно попытаться продать ее с торгов за любую цену окрестным мельникам, закупщикам да крестьянам на откорм скота и на семенное зерно. Все равно барку надо разгружать. По крайней мере, можно вернуть хоть часть денег.

— Денег? — Это слово все же проникло сквозь заложенные ватой уши купца. — Ладно, завтра утром дам тебе доверенность на распродажу зерна с торгов.

— Это надо делать немедля. Завтра зерно совсем размокнет.

— Немедля? Да знаешь ли ты, что я даже самому богу не стану вечером писать писем.

— У меня все заготовлено: я подумал об этом заранее. Нужна только ваша подпись. Чернильница и перо при мне.

Здесь в разговор вмешалась г-жа Зофия:

— Не вздумайте писать чернилами в моей комнате! Здесь ковер на полу, и я не дам его пачкать! Хочешь марать, ступай в свой кабинет. И нечего здесь ругаться с прислугой. Я не терплю, когда ругаются с прислугой! Это моя комната!

— Но дом-то ведь мой! — взревел Бразович.

— А комната моя!

— Я здесь хозяин!

— А я здесь хозяйка!

Ссора хозяев оказалась Тимару на руку. Г-н Бразович, пришедший в неописуемую ярость, решил доказать, что не кто иной, как он — главный хозяин в доме, и, схватив приготовленное Михаем гусиное перо, назло своей дражайшей половине лихо подмахнул подпись под доверенностью на распродажу.

Но когда Тимар взял эту бумагу, на него обрушились уже с двух сторон и хозяин и хозяйка. Они принялись поливать его такой грязью, что хоть иди и снова окунайся в Дунай.

Правда, г-жа Зофия ругала Тимара как бы косвенно, выливая поток брани на голову своего супруга: как можно давать доверенность этому грязному оборванцу, визжала она. Ведь он пьяница, кутила, развратник, нищий бродяга! Почему не послать любого другого шкипера? Ведь этот шалопай, того и гляди, сбежит с деньгами, пропьет их, продует в карты! Только круглый идиот вроде Бразовича может довериться такому аферисту!