- Как?

- Я вижу, вас это не очень удивляет, мистер Фелтон?

- Видите ли, меня никогда не удивляло ничего из того, что делает моя сестра. Вы имеете в виду, что заповедник был пуст - в нем не было и следа чего бы то ни было?

- Я имею в виду совсем другое. Я мечтал бы, чтобы увиденное нами имело черты человеческой жизни и было земным. Или чтобы ваша сестра и ее муж оказались неразборчивыми в средствах обманщиками, надувшими правительство на одиннадцать миллионов. Это бы было намного приятнее, чем то, что мы увидели. Понимаете, мы не знаем, что произошло в резервации, потому что ее вообще нет.

- Что?

- Именно так. Резервации нет вообще.

- Послушайте, - улыбнулся Фелтон. - Моя сестра замечательная женщина, и она не могла исчезнуть вместе с восьмью тысячами акров земли. Это на нее не похоже.

- Я не нахожу вашу шутку удачной, мистер Фелтон.

- Вы правы. Извините меня. Но только что остается думать, если это полная бессмыслица. Как мог участок в восемь тысяч акров земли исчезнуть с того места, где он находился? Там что теперь - провал?

- Если бы газетчики узнали об этой истории, они сделали бы еще более сногсшибательный вывод, мистер Фелтон.

- Вы не могли бы объяснить, в чем дело?

- Именно этого я и хочу. Только не объяснить, а описать. Этот участок находится на территории Национального заповедника в Фултоне, характернейшей из областей с холмистым рельефом и богатой лесами. Участок был обнесен колючей проволокой и контролировался военизированной охраной. Я отправился туда вместе с членами нашей комиссии генералом Мейерсом, двумя военными врачами, психиатром Гормэном, сенатором Тотенвелом из Комитета обороны и педагогом Лидией Джентри. Мы пересекли страну на самолете и проехали оставшиеся шестьдесят миль пути на двух правительственных машинах. К резервации вела грунтовая дорога. У границы участка нас остановила охрана. Резервация была перед нами. Но как только охранники подошли к первому автомобилю, она исчезла.

- Просто так? - прошептал Фелтон. - Совсем бесшумно?

- Именно так. Бесшумно. Одно мгновение - и вместо раскидистых секвой перед нами оказалась серая пустынная земля. Ничто.

- Ничто? Это только слово. А вы пытались войти туда?

- Да, пытались. Лучшие ученые Америки пытались это сделать. Я лично не очень большой смельчак, мистер Фелтон, но и я набрался смелости пройти по серой кромке земли и коснуться ее рукой. Было очень холодно и неприятно. Так холодно, что вот эти три пальца покрылись волдырями.

Эггертон протянул к Фелтону руку, чтобы тот мог убедиться.

- И тогда я испугался. С тех пор страх не покидает меня.

Фелтон понимающе кивнул.

- Страх, ужасный страх, - вздохнул Эггертон.

- И вы предприняли все, что могли, в этой ситуации?

- Мы перепробовали все, мистер Фелтон. Даже, признаюсь, к нашему стыду, атомную бомбу. Мы пробовали делать и разумные вещи, и глупости. Сначала мы впали в панику. Потом преодолели ее. Мы перепробовали все, что можно.

- Вы по-прежнему держите всю эту историю в секрете?

- Пока да, мистер Фелтон.

- А вы не пробовали вести наблюдения с воздуха?

- Сверху ничего не видно. Такое впечатление, что над этим местом висит густая мгла.

- Что думают об этом ваши люди?

Эггертон улыбнулся и покачал головой.

- Они ничего на понимают. Я скажу вам. Сначала некоторые считали, что это особого рода силовое поле. Но математические расчеты ничего не дают. К тому же такой холод. Ужасный холод! Я затрудняюсь вам что-либо сказать. Я не ученый и не математик. Но и ученые ничего не могут понять, мистер Фелтон. Я смертельно устал от этой истории. Именно поэтому я и попросил вас приехать в Вашингтон и переговорить с нами. Я думал, что вы должны что-нибудь об этом знать.

- Должен был бы, - кивнул Фелтон.

Впервые за все это время Эггертон оживился. Все его движения говорили о крайнем возбуждении. Он приготовил для фелтона новый коктейль. Потом, облокотившись на стол, министр застыл в нетерпеливом ожидании.

Фелтон достал из кармана письмо.

- Это письмо от моей сестры, - сказал он.

- Вы же говорили мне, что около года не получали он нее вестей!

- Это письмо я получил год назад, - ответил Фелтон с горечью в голосе. - Но я не вскрывал его. Этот конверт был вложен в другой, в котором находилась и записка. В ней сестра говорила, что здорова и счастлива, и просила вскрыть второй конверт только в случае крайней необходимости. Все же это моя сестра, и мы многое понимаем одинаково. По-моему, сейчас настал тот самый момент, вам так не кажется?

Министр медленно вздохнул, но ничего не сказал. Фелтон вскрыл письмо и начал читать его вслух.

12 июня 1964 г.

Мой дорогой Хэрри!

Сейчас, когда я пишу это письмо, прошло двадцать два года с тех пор, как мы виделись в последний раз. Как это много для двух людей, которые так любят и уважают друг друга, как мы! Теперь, когда ты счел необходимым вскрыть это письмо и прочесть его, приходится твердо смотреть в лицо правде. Как это ни страшно, мы больше никогда не увидимся. Я знаю, у тебя есть жена и трое детей, и уверена, что они прекрасные люди. Самое тяжелое для меня - это осознавать, что я их никогда не увижу и не узнаю. Только это огорчает меня. Во всем остальном мы с Марком очень счастливы. Я думаю, ты поймешь, почему.

Что касается неприятностей, которые заставили тебя вскрыть письмо, скажи этим людям, что мы не причинили никому никакого вреда и никого не ущемили. Никому ничто не грозит, и не стоит вообще касаться этого дела. В нем негативный фактор превалирует над позитивным, и эффект отсутствия сильнее эффекта присутствия.

Позже я расскажу тебе обо всем более подробно, но, возможно, лучше вообще ничего не объяснять. Некоторые из наших детей могли бы справиться с этой задачей успешнее, но ты ведь ждешь именно моего рассказа.

Странно, что я до сих пор называю их детьми и думаю о них, как о детях, когда, в сущности, мы - дети, а они - взрослые. Но в них по-прежнему сохранилось очень много детского - мы видим это лучше, чем они. Я имею в виду кристальную чистоту и невинность, которые так быстро исчезают в реальном мире.

А теперь я расскажу тебе, что вышло из нашего эксперимента, вернее из той его части, которую мы успели осуществить. Это необычнейшие два десятка лет из прожитых когда-либо человеком на Земле. Все это непостижимо и одновременно очень просто. Мы составили группу из прекрасных детей, окружили их любовью и вниманием и привили им истину. Но, я думаю, что самым сильным фактором оказалась любовь. В течение первого года работы мы избавились от тех супружеских пар, которые проявили меньше любви к детям, чем от них требовалось. Этих детей было не трудно любить. И теперь, когда прошли годы, я могу определенно сказать, что все они стали нашими детьми в любом своем проявлении. Дети, родившиеся у супружеских пар, работающих с нами, присоединялись к остальным. Ни у кого не было мамы и папы в обычном смысле. Это был единый живой организм, где все мужчины были отцами всех детей, а женщины - их матерями.

Нет, это было совсем не просто, Хэрри. Нам приходилось бороться с трудностями, много работать, все время проверяя себя и снова возвращаясь к пройденному. Мы напрягали все наши силы, буквально доводя себя до изнеможения, чтобы среда, в которой росли дети, была пропитана истиной и невиданным здравым смыслом, надежностью и правдой, ранее в мире никогда не существовавшими.

Где найти слова, чтобы рассказать о пятилетнем мальчике, американском индейце по происхождению, написавшем великолепную симфонию? Или о двух шестилетних детях - мальчике-банту и девочке-итальянке, сконструировавших прибор для измерения скорости света? Поверишь ли ты, что мы, взрослые, затаив дыхание слушали, как шестилетние дети объясняли нам, что так как скорость света величина всюду постоянная, независимо от движения материальных тел, расстояние между звездами не может определяться в единицах света, в связи с тем что вступает в силу иной уровень отсчета. Поверь мне, что я и повторить грамотно не могу то, что они нам с такой легкостью объясняли. Я имею об этом такое же представление, как необразованная эмигрантка, чей ребенок постиг все чудеса образования. Я слишком мало понимаю во всем этом, слишком мало.