Гольдбаум внимательно посмотрел каждому из нас в глаза. Мы начинали понимать, что он имеет в виду. Я хорошо помню свои ощущения в тот момент удивление и радость открытия. Слезы выступили у меня на глазах, и я почувствовала, как сильно бьется мое сердце.

- Мне кажется, я понял, в чем тут дело, - продолжал профессор Гольдбаум. - И думаю, я должен поделиться этим с вами. Я гораздо старше вас, и я пережил страшные годы террора, возможно, самые страшные в человеческой истории. Я тысячу раз задавал себе вопрос, в чем смысл существования человечества, если вообще можно говорить о каком-то смысле и возникновение человечества не случайность, не результат случайного сцепления молекул? Я знаю, что каждый из нас задавал себе этот вопрос. Кто мы такие? Какова наша цель? Каков здравый смысл и оправдание наших жалких потуг, нашей ничтожной борьбы и больной плоти? Мы убиваем, мучаем, терзаем, как ни один биологический вид на планете. Мы оправдываем убийства, лицемерие и предрассудки, мы разрушаем тела наркотиками и губительной пищей. Мы обманываем себя и других, и мы ненавидим, ненавидим, ненавидим.

То, что произошло с нашими детьми, не что иное, как альтернатива такой жизни. Если дети смогут свободно заглядывать в память близких - у них возникнет общая память и весь жизненный опыт, все знания, все мечты станут для них общими и потому бессмертными. Если даже кто-нибудь из них умрет, он по-прежнему останется жить в других, потому что они - одно целое. Смерть потеряет то значение, которое мы придаем ей в нашем понимании, и утратит свой темный и таинственный смысл. Человечество обратится, наконец, к реализации своего природного назначения - станет единым, прекрасным союзом, единым целым. Говоря словами старинного поэта Джона Донна, выразившего то, что каждый из нас однажды почувствовал, - человек не может быть одиноким как остров. Какой думающий человек прожил жизнь без мысли об одиночестве человечества во Вселенной? Мы живем во тьме, поодиночке сражаясь со своим слабоумием, и в конце концов умираем, понимая всю бесцельность жизни. Не удивительно поэтому, что мы достигли немногого. Странно другое - что мы столького добились. Но все, что мы знаем и сделали, не может сравниться с тем, что будут знать и создадут выращенные нами дети.

Вот что говорил нам этот старый человек, Хэрри. Он первым понял все, что произойдет потом. Уже через год после этого все наши дети были связаны друг с другом телепатически, и каждый ребенок, родившийся в резервации, расширял их круг. Только мы, взрослые, навсегда были лишены возможности присоединиться к ним. Мы были из старого эшелона, они - из нового. Их путь был навсегда закрыт для нас. Они с легкостью могли читать наши мысли и делали это. Но мы были не в состоянии понять, как нашим детям удается проникать в посторонний разум и читать мысли на расстоянии.

Я не знаю, как рассказать тебе, Хэрри, о следующих годах нашей жизни в резервации. В нашем маленьком, замкнутом мире человек стал тем, чем должен был быть изначально. Мне трудно объяснить тебе это. Я сама не вполне могу понять, а тем более разъяснить, что означает находиться одновременно в сорока телах. Или что значит присутствие других в индивидуальности каждого как единого целого? Что значит чувствовать одновременно как мужчина и женщина? Могли ли дети объяснить нам все это? Вряд ли. Но насколько мы поняли, изменения должны произойти до наступления половой зрелости. Именно поэтому дети так естественно воспринимают этот рубеж. С этого момента они на всю жизнь становились простыми и открытыми. Они чувствовали неестественность в нас и не понимали, как мы можем жить, замкнувшись в своем одиночестве, и знать, что в конце концов каждого ждет смерть.

Мы счастливы, что все это им стало понятно не сразу. Сначала дети научились читать мысли друг друга, соприкасаясь головами. Но мало-помалу их владение дистанцией росло. К пятнадцати годам они могли уже зондировать мысли в любой точке планеты. Мы благодарим бога, что этого не случилось раньше. К этому времени они были уже готовы воспринимать все, что происходит в реальном мире. В более раннем возрасте такая информация могла бы оказаться губительной для них.

Я должна добавить, что двое наших детей, девяти и одиннадцати лет, погибли от несчастного случая. Но у остальных это вызвало лишь легкое сожаление. Они не испытывали ни горя, ни чувства потери и не проронили ни единой слезы. У них совсем иное представление о смерти. Для наших детей смерть - это только потеря плоти. Личность же бессмертна, и она сознательно продолжает жить в других. Когда мы заговорили о кладбищенской могиле и памятнике, они понимающе улыбнулись и сказали, что мы, конечно, можем сделать это, если нам кажется, что это нужно. Хотя позже, когда умер профессор Гольдбаум, их горе было глубоким и искренним, потому что он умер, как умирают все люди на земле.

Разумеется, каждый из наших детей оставался полноценной личностью с уникальным и неповторимым характером. Юноши и девушки влюблялись друг в друга, и их отношения ничем не отличались от обычных, но при этом все остальные разделяли их опыт. Ты можешь понять это? Я не могу. Для них все происходит иначе. Только преданность матери своему беспомощному ребенку может сравниться с любовью, связывающей наших детей. Впрочем, их любовь, возможно, даже глубже и сильнее материнской.

Эта метаморфоза произошла на наших глазах. Вначале дети иногда были раздражительны, сердиты и непослушны. Но после установления телепатической связи мы никогда больше не слышали, чтобы кто-то поднял голос в досаде или раздражении. Как они сами нам объясняли, когда между ними возникало разногласие, они вместе искореняли его, когда один заболевал, вместе лечили. К тому времени, когда им исполнилось девять лет, они совсем перестали болеть. Трое или четверо из детей специально занимались врачеванием, телепатически входя в тела своих товарищей и исцеляя их.

Их жизнь настолько удивительна, что я не могу описать ее словами. Даже после двадцати лет, проведенных бок о бок с нашими детьми, я имею смутное представление о ней. Но мне совершенно ясно, что они достигли той степени свободы, здоровья и счастья, которую не испытывал никогда ранее ни один человек. Что касается их внутренней жизни, она выше моего понимания.

Однажды я беседовала об этом с Арлен, высокой красивой девочкой, попавшей к нам из сиротского приюта в Идаго. Ей было тогда четырнадцать лет. Мы говорили об уникальности человеческой личности, и я сказала, что не понимаю, как она может развиваться как личность, будучи одновременно частью целого, составленного из многих других личностей.

- Но я остаюсь собой, Джин. Я не могу перестать быть собой.

- Но ведь другие - это тоже ты?

- Да, но я - это они.

- Кто же тогда управляет твоим телом?

- Я, конечно.

- А если твои товарищи захотят управлять твоим телом вместо тебя?

- Зачем?

- Ну, например, если бы ты сделала что-нибудь, с их точки зрения, недостойное? - неуверенно спросила я.

- Как я могла бы? - удивилась Арлен. - Вы можете сделать что-нибудь недостойное?

- Боюсь, что да. И делаю.

- Я вас правильно понимаю? Почему же тогда вы это делаете?

Вот так обычно и заканчивались все наши беседы. У нас, взрослых, для общения были только слова. У наших детей к десятилетнему возрасту уровень общения развился настолько, что он значительно превосходил пределы человеческой коммуникации, точно так же, как слова превосходят темные инстинкты животных. Если кто-то из детей видел что-то интересное, у него не было необходимости рассказывать об этом другим - остальные уже все видели его глазами. Меня особенно удивляет, что и сны они видели общие.

Я могла бы часами пытаться объяснить тебе то, что находится за пределами моего понимания, но это ничего не прояснит, не правда ли, Хэрри? У тебя, я думаю, и без того масса проблем, и я должна постараться, чтобы ты понял одно: произошло то, что и должно было произойти. Видишь ли, к десяти годам дети узнали все, что знаем мы, все, чему мы могли их научить. В результате оказалось, что мы сформировали единый разум, свободный и раскрепощенный, включающий в себя выдающиеся способности сорока прекрасных детей. Их единый разум был настолько чистым, подвижным и рациональным, что мы для них могли стать только объектом сострадания.