- Что не имеет? - не понял Мотя.

Отец присел перед ним на корточки и, глядя прямо в глаза, ответил честно, словно взрослому:

- Да все это. Говорю же, расстроился я. Очень расстроился, пойми!.. Кроме того, все наши близкие уже умерли: бабушка Дора, дедушка Ицик, мама. Одни мы с тобой остались. Но я, конечно, не имею права так говорить, потому что обязан позаботиться о тебе. Так что прости меня, малыш, если что не так. Я виноват - прости.

Это было настолько необычно (то, что умный взрослый папа Веня просит прощение у него, маленького мальчика), что Мотя вновь опешил. А отец как-то виновато заглядывал ему в глаза и таинственно нашептывал:

- Ты прости меня, сыночек! Простишь, а?!

И тогда, справившись с замешательством, Мотя проговорил:

- Конечно, папа.

И добавил то, чего и сам от себя не ожидал, но что родилось где-то в глубине души:

- И ты меня прости, папочка.

Большие карие, немного навыкате глаза папы Вени как-то странно выпучились, на лице появилось такое выражение, точно он собирался воскликнуть в приступе восхищения: "Вот это да-а-а!.." Впрочем, держалось это выражение лица всего пару секунд.

- Ну, конечно! - тут отец непринужденно рассмеялся (впервые за последнее время), привлек Мотю к себе, крепко поцеловал и сказал:

- Ну, пошли. Пора...

Мотя приободрился вместе с отцом, и они вышли на лестничную клетку. И даже то, что дежурившая у своих дверей тетя Клава тихонько крестилась и шептала молитву, не вызвало у папы Вени обычного раздражения. Они с Мотей просто вышли из подъезда и вместе с другими поплелись по извилистым улочкам вверх, на гору. На улицу Мельникова. Она же Дорогожицкая...

Несмотря на то, что людей постепенно становилось все больше, и многие нервничали, папа Веня с Мотей шли спокойно: а чего волноваться, в самом деле? В первый раз, что ли, случилось, когда кто-то кому-то приказывает куда-то явиться под угрозой расстрела! Тем более, в толпе поговаривали, что их всех просто организованно вывезут из города и отправят в Палестину. Где это, Мотя точно не знал, но не слишком волновался: папа ведь рядом, значит, он позаботится, и все будет хорошо.

Да и уйти куда-то было уже невозможно: полицаи с дворниками следили, чтоб никто не вывалился в сторону из толпы. За время пути несколько человек пробовали броситься наутек - так за ними моментально погнались, и уже издали захлопали выстрелы. Скорее всего, беглецов убили.

- Ничего, сынок, ничего. Главное - не бояться и не делать глупостей. Тогда все будет хорошо, - говорил папа и ободряюще похлопывал Мотю по плечу, стараясь, впрочем, не посмотреть ненароком сыну в глаза.

Правда, по мере приближения к пересечению улиц Мельникова и Доктеровской, обозначенному в приказе, отцовские похлопывания по плечу все учащались, а уверенность в его голосе звучала все слабее. Наконец, уже без всяких похлопываний, отец нервно молвил, обращаясь непонятно к кому:

- Ну почему с нами?! За что?..

На этот раз Мотя ни о чем не спросил, лишь удивленно поднял глаза на папу. Словно почувствовав взгляд, отец прошептал едва слышно:

- А знаешь, сынок, что полное имя дедушки Ицика было - Ицхак?..

- Не-а, - мотнул головой Мотя. - А что?

- Ничего. Ты не знаешь, но это... Так звали героя одной книги...

Папа Веня вздохнул и добавил с сожалением:

- Ты не знаешь. Ты столько еще не знаешь... Я никогда не рассказывал, дедушке и бабушке тоже не позволял. Не знал... И предположить не мог, что вот так...

Он не докончил. А Мотя уже привычно не спрашивал. Тем более, что они почти уже пришли, и как раз здесь была самая ужасная сумятица и давка. Дело усугублялось тем, что на Киев надвигались сумерки, и тем злее охранники подгоняли пришедших:

- Шнель, шнель, юде!..

Потом стало твориться вообще что-то невообразимое: у отца отобрали фанерный чемодан, вещмешок и документы, заставили снять пальто, вытряхнули из пальтишка и Мотю. И толкнули обоих дальше:

- Шнель!

Тут папа неожиданно склонился к его уху и горячечно зашептал:

- Твоя покойная мама хотела назвать тебя в честь отца - то есть, тоже Ициком! Ицхаком. Но я не позволил. Мне жутко нравится "Поэма о Рыжем Мотеле" Иосифа Уткина, вот я и настоял, и мы назвали тебя Мотей. А теперь я понимаю... Ты не знаешь, но Абрахам хотел принести Ицхака в жертву...

Заметив, что отец идет недостаточно быстро и что-то шепчет Моте, один из немцев шагнул к ним, огрел папу Веню палкой по спине и заорал во всю мочь:

- Шнеллер, юде!!!

Тем не менее, папа еще успел прохрипеть, скорчившись от боли:

- А тот все равно уцелел! В этом смысл!..

Дальше не договорил, потому что немец принялся бить палкой по очереди и его, и Мотю, а затем толкнул в настоящий "живой коридор", образованный такими же злющими немцами с палками, да еще с овчарками на поводках. Ни Мотя, ни папа Веня не делали ничего плохого, даже бежать не пытались, а только покорно шли, раздеваясь на ходу и бросая вещи на соответствующие кучи. Но их все равно лупили палками и орали:

- Шнель!

Отца заставили раздеться совсем, Моте же почему-то дозволили не снимать трусики и майку: то ли детские вещи немцев не слишком интересовали, то ли спешили управиться до близкого уже заката. Собравшуюся по эту сторону "живого коридора" группу избитых, окровавленных людей погнали дальше:

- Шнель!

Стараясь держаться поближе к шатающемуся папе Вене, Мотя вошел в узкий коридор, прокопанный, как оказалось, в склоне гигантского оврага.

- Репьяхов Яр, - сказал кто-то.

- Нет, Бабий Яр, - поправил другой.

Постепенно все вышли на узкий уступ и, прижимаясь к отвесной земляной стене, растянулись по тропинке. И тут случилось нечто неожиданное: несмотря на слабость, папа Веня подхватил Мотю на руки, рискуя оступиться и сорваться в пропасть, поднял мальчика над головой и заговорил:

- Господи, я очень давно не обращался к Тебе! Но прими в жертву единственного любимого сына моего Ицхака...

Ни стоявшие рядом люди, ни сам Мотя - никто не успел понять, что это было: то ли отец окончательно помешался от ужаса, то ли подавляемые всю сознательную жизнь чувства вдруг возобладали. Все решил пулемет, ударивший с противоположной стороны яра.