За окнами уже пели вторые петухи и слышно было, как в соседней деревушке пастух щелкал бичом. Скоро выгонят стадо, а ей все не спалось. Хотелось мечтать и мечтать. Особенно счастливыми рисовались каникулы, когда Николай приедет к ней на два месяца и они вместе отправятся собирать сказки, песни, пословицы... Она купит ему хорошее ружье (денег у нее хватит, она уже и теперь имеет кое-какие сбережения), и они будут охотиться. Она тоже научится стрелять, непременно научится. Ей все дается легко.

...И так каждую ночь; думы, думы и думы... Уже давно пропели вторые петухи, к щелканью пастушьего кнута прибавилось ленивое утреннее мычанье коров, где-то совсем недалеко горласто надрывался баран.

Переговариваясь на ходу, с ночной смены возвращались рабочие. Верхнеуральск просыпался, а Наташа, разбитая и усталая, только начинала засыпать.

Весна, которая на Урале приходит неожиданно быстро и протекает бурно, захлестнула Наташу.

Не раз заглядывал к Барышевым Валентин Георгиевич, однажды приглашал в кино, другой раз - в клуб на репетицию "Платона Кречета", но Наташа, ссылаясь на нездоровье, не пошла.

Старики это видели, сокрушенно вздыхали.

- Такая красавица и до сих пор одна! - сказал однажды перед сном Илья Филиппович. - В женихи ей нужно Иван-царевича, а среди здешних нет подходящего. Валентин Егорыч - размазня, об этом я еще в поезде смекнул. Около такой нужно соколом кружить, а он повесит нос и молчит, как филин. Эх, вот Ванятка наш - тот подошел бы, тот в меня. Поспешил, артистку выбрал, финтифлюшка какая-то окрутила. Тот да, тот мужик, что нужно - огонь! - С этими словами он повернулся на другой бок к стене.

Марфа Лукинична сонным голосом принялась стыдить:

- Будет тебе молоть-то, чего не следует! Разве ей до этого? Разве ученому человеку лезут в голову такие мысли? Посовестился бы. - Марфа Лукинична говорила это, а внутренне была согласна с мужем. Вздохи Наташи, слышные на зорьке даже в их спальне, она объясняла тем же, чем и Илья Филиппович.

- Да, что верно, то верно - наука. И я про то же самое, - крякнув, поддакивал Илья Филиппович. - Такой красавице нужно орла, как наш Ванятка. А этот инженер - так себе, заряд без дроби. Поспела девка, давно поспела. Замуж пора.

За бревенчатой стеной в это время, сбросив с себя одеяло и разметав руки, лежала Наташа. Ей снился поезд, перрон, провожающие. Вышла вся школа. Даже директор завода, и тот подошел пожать ей на прощанье руку. Перрон был запружен цветами. Но почему здесь оказался профессор Вознесенский? Этого она никак не могла понять. Потом все словно завертелось и растаяло. Остался дождь и пьяный Николай. И слезы на его глазах.

2

Заведующий аспирантурой филологического факультета Московского университета Николай Ильич Костичев сидел за столом, заваленным бумагами, и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому, когда тот уже собрался уходить.

- Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?

- Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.

Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:

- Вы говорите, с Урала? Как фамилия?

- Лугова.

- Лугова? Наталья Лугова?

Профессор подошел к столу заведующего аспирантурой и принялся читать заявление.

- Наконец-то упрямая девчонка повзрослела! Нет, вы только подумайте, Николай Ильич, это же моя бывшая студентка! Талантливая девушка! Я ее уговаривал остаться в аспирантуре сразу же после окончания университета. Не послушалась. Прошу вас, Николай Ильич, немедленно ответьте ей - пусть обязательно приезжает.

Своей радости профессор не скрывал. Рассматривая фотографию Луговой, он разговаривал сам с собой:

- Да, вижу повзрослела. Все-таки три года! Николай Ильич, как ее отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.

- Наталья Сергеевна, - ответил Костичев.

Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.

Стоял жаркий июльский полдень. Если б не обсуждение его книги, которое было назначено на начало июля, он давно бы кочевал с экспедицией студентов и аспирантов по Воронежской области, где песня бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых глубин народа. От одной Барышниковой было записано столько, что хватило на несколько сборников.

Поджарый и сутуловатый, профессор Вознесенский на целую голову возвышался среди прохожих многолюдной улицы. Толстая трость с набалдашником, широкополая соломенная шляпа говорили, что это скорее старый турист, чем известный ученый. По молодой, пружинящей походке ему никак нельзя было дать его шестидесяти лет. Улыбаясь собственным мыслям, он бурчал что-то себе под нос и очень удивился, когда сзади чья-то рука сжала его локоть. Профессор остановился.

- А! Григорий Михайлович! Рад, рад вас видеть, старина. А я-то думаю, куда вы запропастились?

- Все здесь же, - развел руками толстый, заплывший жиром человек в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.

- Ну как?

- Все так же, по-старому. Лекции, семинары, семинары, лекции... А сейчас вот только с государственных экзаменов.

- И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, - погрозил пальцем Вознесенский. - Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?

- Мальчишка! Совсем мальчишка и смеет так дерзко заявлять мне, что в системе советского права уголовный и гражданский процессы не должны быть выделены в самостоятельные отрасли. Пытался, видите ли, доказать, что они, как составные, входят в отрасли уголовного и гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!

- А, старина, - Вознесенский похлопал по плечу Львова, - заело ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?

- Почему я должен сторониться? Мой учебник выдержал четыре издания, по нему учатся студенты страны, а тут вдруг какой-то юнец посмел на государственных экзаменах, вы представляете - на государственных, вступить со мной в спор!

- А вы? Вы, конечно, поставили ему двойку? Как говорится, зарезали парня?