— Безнадежно?

— Да. Винт нужно менять, — обескураженно ответил пилот.

— Тогда передайте эту шифровку Жиганску. Пусть молнируют дальше.

— Не могу.

— Как не можете? — тихо переспросил Яковлев, не веря своим ушам.

— Рация вышла из строя. Как видно, аккумуляторы повредило, — виновато пояснил пилот. От мороза лицо его совсем побурело. «Черт! Называется, помог человеку!»

Не теряя ни минуты, Яковлев бросился обратно в поселок. Но ни совхоз, ни сельсовет не имели радиосвязи. Оставалось одно — мчаться двести километров на собаках.

— Две лучшие нарты с упряжками! — приказал Яковлев, впервые предъявив служебное удостоверение председателю сельсовета. — Лучших каюров!

Короткий день кончился. В стылом неподвижном воздухе плавали невесомые иглы инея. Завяли дымки печных труб над завьюженными крышами изб. По темному небу пробегали первые сполохи северного сияния. Тоскливо, как по покойнику, выли псы, подняв кверху по-волчьи острые морды.

— Однако ночевать надо, — нерешительно сказал председатель сельсовета, показывая на термометр. Спиртовой столбик упал до пятидесяти градусов.

— Нет, выезжать немедленно! — твердо распорядился Яковлев.

По небу бесшумно перекатывались широкие многоцветные полосы северного сияния. Ярко горели мохнатые озябшие на морозе звезды. А внизу, по хрустящему сухому насту, укрывшему закоченелую землю, во весь дух неслись две собачьи упряжки. На первой нарте сидели каюр и Яковлев. Вторая упряжка, привязанная сзади, предназначалась на крайний случай. Пускаясь в такую ответственную поездку, майор не мог рисковать.

— Улахан мороз! Шибко большой! — проговорил каюр, плотнее запахивая меховой сакуль.

На Яковлеве также были меховые чулки, оленьи унты, две теплые фуфайки и поверх всего малица шерстью внутрь. С якутским морозом шутить не приходилось!

Первые десять километров проехали молча, не слезая с нарт. Потом, когда холод проник даже под малицу, майор, а вслед за ним и каюр, все чаще начали соскакивать с нарт. Придерживаясь за их задок, люди делали короткую пробежку, насколько позволяло дыхание, и опять вскакивали на нарты, хватая ртом обжигающий воздух.

— Тах, тах, собачки! — погонял каюр упряжку, хотя животные и так мчались стремглав, не жалея сил, будто понимая важность момента.

На втором десятке километров пришлось объезжать большую марь. Ее полуметровые кочки переломали бы ноги собакам. Выбравшись снова на твердую дорогу каюр затянул длинную песню, но скоро, закашлявшись, умолк.

— Капсе, дагор! Говори, друг, — перевел свои слова каюр. Ему наскучило молчание седока. — Зачем ночью ехал?

— Быстро надо, дагор, — ответил майор. — Плохой люди поймай.

Яковлеву казалось, что каюр лучше поймет его, если он будет изъясняться на таком ломаном языке.

С десяток километров каюр ехал молча. Как видно, он размышлял про себя, где могли спрятаться в этих безбрежных снегах плохие люди и что они сделали нюче-русским, если их приходится так быстро ловить, ехать из-за этого в пятидесятиградусный мороз ночью.

Временами Яковлеву начинало казаться, что они едут слишком медленно, и тогда он касался плеча каюра. Понимая нетерпение пассажира, каюр приподнимался на нартах:

— Тах, тах, собачки! Вперед, Рыжий!

Вожак, умный пес с рыжей подпалиной на широкой сильной груди, повизгивая от желания услужить хозяину, еще прибавлял ходу, увлекая за собой всю упряжку.

Но собаки заметно устали от бешеного бега. На подъемах люди соскакивали, бежали рядом, помогая им тащить легонькие нарты, подбадривая их возгласами. Однако и это уже не могло вдохнуть в животных бодрость. В двадцати километрах от Жиганска они находились на пределе своих сил. Только Рыжий все еще держался молодцом. Его сильные лапы, как стальные пружины, сгибались и разгибались, неутомимо взрывая снег.

Пересаживаясь с одной упряжки на другую, чтобы дать отдых животным, люди быстро подвигались вперед. До Жиганска оставалось едва десять километров, когда случилась беда. Собаки не учуяли предательски замаскированной полыньи на льду маленькой речки, по которой бежали упряжки, и передние животные провалились в воду. К счастью, каюр вовремя затормозил нарты, и собак удалось вытащить. Рыжий громко лаял, будто негодуя на оплошность передней упряжки и ее вожака.

Хуже было то, что, помогая спасать упряжку, Яковлев сильно промочил ноги. Остановиться и развести костер, чтобы обсушиться, означало потереть не меньше часа.

— Не задерживаться! — приказал майор.

Каюр освободил от упряжки мокрых собак, тотчас же покрывшихся ледяной броней, оставил их выкусывать лед между пальцами лап и пересел на упряжку Рыжего.

Так, в клубах снежной пыли, нарты и влетели на главную улицу Жиганска, не замедляя хода, промчались по ней, круто завернули и остановились у домика радиостанции. Измученные собаки с жалобным воем тотчас же повалились на снег. Последние силы оставили даже Рыжего.

Яковлев сбросил с плеч малицу, соскочил с нарт и чуть не упал. Ноги не держали его.

Через пятнадцать минут в эфир понеслись точки и тире, сливаясь в шифрованную телеграмму:

Тоненькая ниточка вывела из лабиринта догадок и версий! Промах искуплен. Сознание этого умеряло нестерпимую боль в серьезно обмороженных ногах.

Одно дело читать о коварных ухищрениях вражеской разведки. Совершенно иное внезапно узнать, что враг здесь, рядом с тобой.

Лида совсем потерялась. Ее муж — шпион? Да разве это мыслимо? Они фантазируют. А может быть… может быть, Володя ревнует?..

— Погоди, Володя, — потрясла головой Лида, — так нельзя. Давай спокойно подумаем. Что нам известно? Александр… — женщина запнулась и сейчас же поправилась, — Горюнов расспрашивал меня и тебя об институте, о ракетодроме. Это правда. И это наш главный пункт. Но ведь он собирался, а потом и действительно поступил работать на ракетодром. Что ж удивительного, что его интересовало наше предприятие? Теперь мы все работаем вместе, вот он и посчитал, что можем разговаривать откровенно. Нет, погоди, погоди! Невыдержанный он, это правда, расспрашивал о секретных вещах. Но мы-то разве лучше? Тоже болтали, отвечали. Чем докажешь, что он неспроста спрашивал, выпытывал?

Лида изо всех сил защищала мужа перед собой и перед Прозоровым.

— А английский язык?

— Да, английский… Ты не веришь, что он учил язык? Могли же у чего стащить учебник!

— Горюнова никто никогда не видел с учебником в руках, — отчеканил Прозоров. Его начинало возмущать это заступничество. — Понимаешь? Нигде! Да и фраза странная. Почему «лаборатория»?

Лида закрыло лицо руками. Она задыхалась от волнения, но все еще цеплялась за слабую тень надежды. Слишком страшным был вывод, к которому ее подталкивал Прозоров.

— Нет, не верю, не верю! — страстно, как заклинание воскликнула Стрельченко.

Прозоров помолчал. Он лучше владел собой.

— Вот что, Лида: Горюнов не мог все носить с собой. Где-то у него должен быть тайник. Может быть, в лесу, а может быть, и здесь, под руками. Давай искать?

— Ищи. Не могу я…

— Как же я без тебя рыться буду? — угрюмо возразил Прозоров.

— Ну хорошо… — прерывисто вздохнула Лида.

Вместе они исследовали вещи Горюнова, прощупывая даже швы одежды. Потом перешли к осмотру комнат. Ни одна щелка, отставший плинтус, потемневший кусок обоев не остались без внимания.

Дошел черед и до кухни. За печкой внимание Лиды привлек линолеум. Он держался лишь двумя гвоздиками. Владимир взял их пальцами и легко вынул. Так же легко снялась полоска линолеума. Под ним открылась тонкая прорезь в половице. Подняв дощечку, Прозоров увидел темное пустое пространство. Лида запустила в него руку по локоть.

— Там что-то есть! — изменившимся голосом сказала она.

Прозоров молчал.