Возле заграждения суетился оставшийся подпоручик, рубил проволоку шашкой, рассыпая искры, скрежеща клинком о металл.

- Не рубить надо, вашбродь! - Заорал бородатый унтер. - Шинелями, шинелями её закидывай братцы!

На заграждение полетели серые шинели. Через них полезли солдаты. Кто перелазил, а кто и оставался висеть тяжелым серым кулем. Под напором человеческих тел колья не выдержали и повалились пропуская в проходы заметно поредевшие цепочки отделений.

- Ура! Вали ребята! Бей!

Оставившая на кольях серые шинели, зеленея гимнастерками, пехота неравными группками пролезала в проделанные проходы, растекалась, перла на бруствер. Пулеметы смолкли и среди хлопков немецких манлихеров зачастили выстрелы русских трёхлинеек. Деда спокойно, словно на стрельбище выпустил с колена оставшуюся от погибшего владельца в винтовке обойму в мелькающие над бруствером шишаки немецких касок и спрыгнул в траншею.

Близоруко выпучив бесцветные глаза, протянув вперёд руку с пистолетом, вывалился из хода сообщения толстый, налитой жиром немец, с кайзеровскими усами под толстым носом, с витыми серябряными погончиками на плечах тесного мышиного цвета мундирчика. Крича что-то своё распяленным черным ртом толстяк стрелял раз за разом. Рука сжимающая пистолет смешно дергалась, подскакивала после каждого выстрела. Дед видел как ходит затвор, выкидывая кувыркающиеся в воздухе желтые цилиндрики медных гильз, как впыхивает огнём черная дырка ствола.

Врага нужно было убить. Но одно дело стрелять в мишени, в прыгающие шишаки касок, предметы неодушевленные, мало ассоциирующиеся с человеческим телом, налитой жизнью плотью. Другое дело убить человека, пусть даже чужого, делающего какие-то странные телодвижения, пытающегося уничтожить тебя самого. Боли и страха не было, замедленно словно во сне, в перерыве между двумя выстрелами немца дед поднял винтовку и нажал спусковой курок. Боек звонко цокнул по пустому патроннику. Немец снова выстрелил и пистолет, потешно дернув затвором, выкинул очередной цилиндрик гильзы.

- Прямым коли! Нерусскую твою мать! - Раздался откуда то с поднебесной высоты фельдфебельский рев. - Раз! Два!

Вымуштрованные мышцы немедленно исполнили приказ. На Раз! штык с хрустом вошел в серый мундирчик. На Два сдернутое со стального трегранника тело снопом свалилось на дно окопа, зацарапало беспомощно ногтями скрюченных рук глину и затихло. Только мерно раскачивалось на тонком черном шнурке спавшее в горячке боя пенсне.

Отдельные выстрелы ещё щелкали в разных концах траншеи, но основное дело было сделано. Оставшиеся в живых немцы удирали к окраинным домам, откуда поверх их голов уже сыпали очередями сумевшие отойти первыми в суматохе боя пулеметные рассчеты.

Немецкая траншея оказалась чисто обшита по стенкам съемными, потемневшими от дождя и времени, березовыми щитами, блиндажи попросторнее, почище российских. Теперь по всей её длине бродили уцелевшие в бою русские пехотинцы, да несколько чудом выживших в утренней атаке спешенных казаков, прикинувшихся мертвыми и отлежавшихся в траве за тушами побитых коней. Из офицеров в живых не осталось никого и на занятой позиции командовал фельдфебель, так вовремя прооравший деду уставную команду.

Григорий так и стоял опершись на винтовку около трупа приколотого врага. Потом к горлу подошла неудержимая волна тошноты, и ему пришлось отвернуться, чтобы не запачкать лежащего перед ним человека. Когда всё закончилось и спазмы стихли, дед обнаружил возле тела сидящего на корточках рыжего чубатого казака, деловито выковыривающего из неживой руки пистолет.

- Что, земеля, плохо? Небось первый раз? То ничего, быват. Попрывыкнишь...

Закончив с пистолетом, казак снял кабуру с пояса, споро обшарил корманы мертвеца. Переложил всё найденное в свой мешок и затянул горловину узлом.

- Целее будет. Ему уже не трэба.

В руках у казака осталась коробка табака.

- Бери, солдатик, законная добыча. Мы то все одно больше свой, самосаженный, домашний употребляеем. Нам барское баловство не к чему.

- Не курю я... - Начал дед.

- Вот и закуришь! - Оборвал казак. Сунул в холодную потную ладонь пачку и пошел дальше по траншее, внимательно осматривая лежащие тела. Станичник словно в воду глядел - дед стал завзятым курильщиком.

Казалось, что прошло всего несколько минут с того момента как пехота, поднятая свистками в атаку, карабкалась по ступенькам траншеи. Поэтому, Гриша страшно удивился опустившимся сумеркам. Неожиданно почувствовал голод и понял, что уже вечер, что целый день не ел, что выжил в первом бою. В отличие от других дед не скинул шинелку на колючке, она уже оказалась повалена пока он стрелял по засевшим за бруствером немцам. Потому может и выжил. Потерявший с носа пенсне близорукий офицер видел перед собой не светлое пятно гимнастерки, а нечто серое, неясное на фоне траншейной стенки. Так и садил в белый свет как в копеечку. Две пули засели в березке, одна, последняя - в шинели, между проймой и рукавом.

В вечерней темноте на высотку пробился связной, за ним санитары с носилками. Приказ, адрессованный старшему по чину среди занявших высоту был короток. Дед узнал его первым, потому как лично читал оказавшемуся малограмотным фельдфебелю. Под покровом темноты вынести всех раненных и убитых, а затем отойти самим на старые позиции. Другим частям не сопутствовал успех. Понесённые потери слишком велики. Наступление отменяется.

После возвращения на исходные позиции винтовок хватило уже на всех. В роте вновь оказался некомплект солдат, унтеров и офицеров. Гришу, как одного из немногих грамотных солдат, ротный, так и не двинувшийся во время неудачной атаки дальше ручейка, назначил к себе писарем. Пришлось составлять списки убывших по смерти и ранению, вести журнал боевых приказов, раскладку довольствия.

На фронте наступило временное затишье. Обе стороны не имели достаточно сил для наступления, потому закапывались в землю, возводили укрепления, наращивали новые ряды проволочных заграждений. В один из тихих дней позднего бабьего лета в роту на обозной телеге привезли солдатские посылки. По существовавшим в старой армии правилам, вскрывать доставленное должен был сам получатель, а досматривать содержимое входило в обязанности полуротного или фельдфебеля. После злополучной атаки все подпоручики выбыли из строя, кто навеки, кто в госпиталь и посылки взялся проверять лично ротный.

В очередь с другими солдатами Гришу вызвали в занимаемую командиром землянку. Первое, что бросилось ему в глаза это обшитый серым селянским рядном посылочный ящик, стоящий на дощатом, поставленном на сколоченных из горбыля козлах, столе. Сердце ёкнуло. Неужто домашние собрали из своего небогатого достатка? Рядом со столом, развалясь на раскладном офицерском стуле сидел в расстегнутом на безволосой, гладкокожей груди кителе ротный, позади вытянулся фельдфебель.

- Вот, жидок, посылка тебе пришла. Открывай, посмотрим что за кошер матка прислала.

За всю недолгую армейскую жизнь деда первый раз вот так запросто, походя оскорбили. Кровь бросилась в голову, но сдержался, помня назубок дисциплинарный устав, только зубы сжал. Подошел к столу и взрезал обшивку протянутым фельдфебелем трофейным немецким плоским штыком, поддел фанерную крышку ящичка и откинул в сторону.

- Что-то не шибко тебя любит твой кагал! Где же знаменитая фаршированный рибка? Нежний варений курочка? - Ерничая, говоря с утрированным еврейским акцентом поручик залез в ящик и принялся давить, мять толстыми пальцами с жесткими рыжими волосками кулечки и пакетики. Из разорванной серой дешевой бумаги посыпались крошки и обломки домашних сухарей, незамысловатых пряников.

- О, маца, раз-цаца! - Вскрикнул поручик.

- Никак нет, вашбродь, сухари ржаные! - Поправил фельдфебель. Он стоял, отворотя покрасневшее каменное лицо от солдата.

- Рыбка то есть, вот она родная! - Офицер выудил со дна ящика связку сушеной плотвички и красноперок, наловленных меньшой детворой с мельничной запруды.