И отошел седьмой день, день субботний, и не собрался Израиль у Скинии Собрания, и не принес приношений. И приходили сыны колена Леви, чтобы убить женщину, но убивали друг друга, и победивший ложился с женщиной.

А Моисей, бесноватый, бился на помосте и кричал, и изрыгал пену и бранные слова, но никто не слушал его.

А Финеес, сын Елеазара, лежал у входа в Скинию Собрания, но никто не смотрел на него.

И стан Израиля не полз дальше в страну, текущую молоком и медом, но стал. И стали звери пустыни, ползущие за ним, и стало время.

IX

И было на десятый день, и вот вышла женщина из шатра и пошла по стану нагая. Израиль же полз за ней по песку и целовал следы ее ног. И сказала женщина: "разрушьте жертвенники Бога вашего и постройте высоты Ваалу Фегоре, потому что он истинный Бог." И разрушил Израиль жертвенники Бога своего и построил высоты Ваалу Фегоре. И пошла женщина к Скинии Собра-ния, но у входа в Скинию лежал Финеес, сын Елеазара. И не решилась женщина войти в Скинию, но сказала: "что лежишь здесь, точно пес пустыни? Приходи ко мне в шатер свой и ложись со мной." И сказала еще: "ударьте этого человека!" И вышел Зимри, сын Салу, начальник поколения Симеонова, и ударил Финееса ногой. И пошла женщина в шатер. И Зимри, сын Салу, пошел за ней. И было вечером. И вот встал Финеес, сын Елеазара, и пошел в шатер свой, чтобы лечь с женщиной. И увидел Израиль, что идет Финеес и расступился перед ним. И вошел Финеес в шатер, в руке же его - копье. И вот женщина лежит на ложе нагая, и на ней Зимри, сын Салу, нагой. И ударил его Финеес, сын Елеазара, копьем выше крестца и пронзил чрево его и чрево женщины, и вонзилось копье в ложе. Тогда опрокинул Финеес шатер, и увидел Израиль женщину и Зимри сына Салу голых и пригвожденных к ложу и завыл и заплакал. А Финеес, сын Елеазара сына Аарона, первосвященника, пошел и лег у входа в Скинию Собрания.

Х

И было утром. И вот нет хлеба, и нет мяса, и нет воды. И проснулся голод, и жажда, и страх, и ярость. И пошел Израиль к Моисею, бесноватому, и сказал ему: "кто накормит нас мясом и напоит нас водой? Мы помним рыбу, и репчатый лук, которые ели в Египте, и огурцы, и дыни, и лук, и чеснок. Зачем ты привел нас в эту пустыню, чтобы умереть здесь нам и скоту нашему? А в землю, текущую молоком и медом, ты не привел нас. Мы не пойдем, нет, не пойдем." И в ответ Моисей, говорящий с Богом, бился на помосте, изо рта его била пена, и были бранные непонятные слова. И встал Аарон, первосвященник и сказал сынам колена Леви: "обнажите мечи и пройдите по стану." И обнажили сыны колена Леви мечи и прошли по стану и каждого, кто стоял на пути, убивали.

И было вечером. И вот встал Израиль и пополз в землю, текущую молоком и медом, впереди ползло время, и сзади ползли звери пустыни и ползла тьма.

Финеес же, сын Елеазара, шел последним и, идя, оборачивался. И вот сзади женщина и Зимри, сын Салу, начальник колена Симеона, голые и пригвожденные к ложу.

А над Израилем и над временем, и над страной текущей молоком и медом, черный и бородатый, как Израиль, мститель и убийца, - Бог, - многомилостивый и долготерпеливый, справедливый, благосклонный и истинный.

Март, 1921 года.

РОДИНА

В. Каверину.

I

- Ты сам не знаешь себя, Веня, - сказал я: - да взгляни на себя.

Зеркало. И в зеркале высокий человек с могучим лицом. Черные волосы гневно падают на упрямый лоб, а под спокойными, ясными бровями страстно светят дикие, глубокие, пустынные глаза.

- Веня, ты не видишь себя. Вот таким пришел ты из Египта в Ханаан, помнишь? Это ты лакал воду из Херона, вот так, животом на земле, жадно и быстро. А помнишь, как ты нагнал того, ненавистного, когда он запутался волосами в листве и повис над землей? Ты убил его, и кричал, и он кричал, и кедр кричал...

- Глупый ты, - ответил Веня. - Что ты пристал. Я не люблю евреев. Они грязные...

- Веня, да. Но ведь в каждом еврее, вот в тебе, древний... ну как сказать? - пророк. Ты читал Библию? Вот я знаю, что и во мне, у меня лоб высокий... но, смотри, я маленький и щуплый, у меня нос вниз смотрит к губе. Львом зовут меня, Иегудой, а где во мне львиное? Я хочу и не могу выжать из себя, вызвать то суровое и прекрасное... Пафос, Веня. А ты можешь, у тебя лицо пророка.

- Отстань, Лева, сделай милость. Я не хочу быть евреем.

В Петербурге летним вечером я с приятелем за самогоном. В соседней комнате отец мой, старый польский еврей, лысый, с седой бородой, с пейсами, молится лицом к востоку, а душа его плачет о том, что единственный сын его, последний отпрыск старинного рода, в святой канун субботы пьет самогон. И видит старый еврей синее небо Палестины, где он никогда не был, но которую он видел, и видит, и будет видеть. А я, не верящий в бога, я тоже плачу, потому что я хочу и не могу увидеть далекий Иордан и синее небо, потому что я люблю город, в котором я родился, и язык, на котором я говорю, чужой язык.

- Веня, - говорю я: - слышишь отца моего? Шесть дней в неделю он торгует, обманывает и ворчит. Но на седьмой день он видит Саула, который бросился на меч свой. Ты тоже можешь увидеть, ты должен, в тебе восторг и исступленье, и жестокость, Веня.

- Я сух и черств, - отвечает он: - я не люблю евреев. Зачем я родился евреем? Но ты прав. Я чужой себе. Я не могу найти себя.

II

- Так я тебе помогу, - сказал я: - идем, Веня.

За стеной отец перестал молиться. Сели за стол: отец, мать, сестра. Меня не звали, меня уже три года не звали; я жил, как филистимлянин, в их доме. Их дом стоял под вечно-синим небом, окруженный виноградниками, на горе Вифлеемовой. А мой дом выходил на Забалканский проспект, - прямой, чужой, но прекрасный. И мое небо было грязное, пыльное и холодное.

Революция: пустые улицы. Белый вечер. Как полотно железной дороги, плывет улица, суживаясь вдалеке. Как стая птиц, летят трамвайные столбы.

- Веня, когда я смотрю на этот город, мне кажется, будто я уже видел его когда-то, вот таким: жарким, прямым и чудовищным. И будто мы с тобой уже встречались в нем, и ты был такой же, только в другой, странной одежде. Ты смеешься надо мной...

Но он не смеется. На Обуховском мосту, он черный и дикий, он вырастает из себя, простирая руки над рекой. Серый плащ взлетает за его плечами и пустынные, страстные глаза видят.

- Да! - кричит он. Голос его звучит, как струна, протяжно и мощно. - Я помню. Мы плыли с тобой на лодке. Круглой как шар. И мы толкали ее баграми. было жарко...

- Было жарко! - отвечаю я ему криком. Мы смотрим исступленно, выросшие, горящие, и узнаем друг друга.

И вдруг сгибаемся униженно и смеемся.

- Какой ты чудак, - говорит Веня: - даже я не выдержал. Чепуха.

Белый летний вечер. Окруженная сухими каменными домами, стоит хоральная синагога. По широким ступеням поднимаемся мы, а навстречу из синагоги выходит старый шамеш, служка, плюгавый. Говорит:

- Ах, это опять ви? Шиводня никак нельзя. Шиводня суббота.

Это он ко мне. Я не в первый раз прихожу к нему. И не в первый раз отворачиваюсь от него, гнусного.

Не глядя, сую ему в руку деньги, а он, скользя, как мышь, бесшумно ведет нас через сени в гигантскую спящую залу.

Веня идет скучающий и лениво смотрит по сторонам. А я мелко семеню, потупив глаза.

- Шюда, говорит шамеш.

Едва заметная дверь хрипит, отворяясь. И жестокий холод охватывает нас. Вниз ведут скользкие ступени. Мерцает светильник. А дверь за нами закрылась.

- Слушай!

Далеко внизу - гул.

- Я уж был здесь трижды, Веня. Я боялся... А с тобою не боюсь.

- Я тоже не боюсь, - говорит он: - но я не хочу итти. Я не хочу.

Он говорит: я не хочу - и идет вниз по скользким ступеням. Я не хочу говорит он и идет.

Спуск долог и душен. И чем дальше мы идем, тем все громче становится гул. Светильник мерцает по-прежнему.

Ступеней больше нет. Стена. За стеной высокий, густой гул, шум колес и удары бичей. А светильник потух.