А через несколько дней, увидев, какую возню Мэдж Мун затеяла с мальчиком - щекочет его, а он катается по полу и визжит от хохота, - она выходит из себя.

- Встань, Джон. Не дури.

Он и ухом не ведет. Табита подымает его и сильно встряхивает.

- За что ты его так? - кричит Мэдж. - Что он сделал плохого?

- Прости, но ему нельзя так возбуждаться.

- Сказала бы прямо, чтобы я сюда не совалась.

Табита делает вид, что не слышала, но Мэдж не унимается, напротив: Ах, ты не хочешь со мной разговаривать... загордилась... да кто ты такая, скажи на милость! - И перепевает все сплетни их тесного кружка: что Табита - хитрюга, любого умеет разжалобить; что она сноб, подлизывается к духовенству, а сама-то не больно святая; что она подлая, двуличная ханжа!

Пользуясь тем, что Табита онемела от ярости, она все больше наглеет, а услышав голос Джобсона, бросается к нему за поддержкой.

К счастью, он вступается за Табиту - не из чувства справедливости, а потому, что решил, что Мэдж зазналась. "Пора проучить эту безмозглую дуру. Раз в три месяца ее следует осаживать". И Мэдж не ведено больше показываться на Вест-стрит.

Однако многие ей сочувствуют. Кружок раскалывается на две фракции: тех, кто восхищается Табитой как умной маленькой женщиной, весьма дипломатично играющей свою нелегкую роль; и тех, кто по этой же причине ее презирает.

Джобсон и Мэнклоу принадлежат к первой из этих фракций. "Забавно, говорит Джобсон, - какие все эти бабенки законченные актрисы. Не иначе как наша малютка задумала сделать своего пащенка епископом, нравится ему это или нет". На что Мэнклоу, по обыкновению задумчиво, отвечает, что это только естественно, ведь и маятник качается то вправо, то влево.

И оба с любопытством зоологов, изучающих животное под названием женщина, наблюдают маневры Табиты, которой требуется, во-первых, изолировать детскую от остальной квартиры и, во-вторых, пригласить в наставники Джона младшего священника их прихода. Второе удается ей почти без борьбы - Стордж готов платить за уроки. А вот первое стоит ей упорных многомесячных боев.

Ибо младшая фракция "Бэнксайда" во главе с Доби усмотрела в ее намерении не только осуждение себе, но и вероломную измену моральным принципам.

Своей цели она достигает почти случайно и лишь после сильного нажима на Сторджа. Умирает съемщик соседней квартиры, и две его комнаты она умудряется получить под новую детскую с отдельным выходом прямо на лестницу.

35

Сама Табита все эти месяцы носит в душе тяжкую обиду. Раны, нанесенные словами "сноб" и "двуличная", никак не заживают. И больнее всего то, что ей нечем защититься от этой грубой несправедливости. Бессмысленно объяснять такой девке, как Мэдж, или такому недалекому юнцу, как Доби, или таким холостякам, как Уолли и Роджер, что значит ответственность за ребенка.

В собственном поведении она никакой непоследовательности не усматривает. "Бэнксайд" - это одно, а то, что на благо Джонни, - совсем другое.

Обида и разочарование в людях пробуждают дремлющий в ней деспотизм. Она дает понять, что в новую детскую гости не допускаются. Снимает со стены один из лучших рисунков Доби, подаренных им Джону, - "Иезавель среди псов". И с горечью думает: "Пусть говорят, мне все равно".

Знакомым кажется, что Табита за последнее время постарела. На самом деле постарело выражение ее лица. Она уже не выглядит как наивная девочка; теперь это, что называется, взрослый человек, всем своим видом она говорит: "Меня не понимают. И нечего ждать от людей понимания. Надо просто поступать, как считаешь лучше".

И когда Джон (в ту осень ему исполнилось шесть лет, он уже носит штанишки с карманами, прелестный, общительный мальчик), - когда Джон ни с того ни с сего начинает беспардонно врать, она, посовещавшись со священником, велит няне водить его в церковь. А вспомнив, что у Гарри сын одних с ним лет и что при таком хорошем отце это наверняка хороший мальчик, она пишет Гарри. Пишет, как ей жаль, что они не видаются, справляется об Эдит и детях и добавляет: "Мой Джонни очень развитой, но большой озорник. Ему полезно было бы общество сверстников".

За все эти годы Табита ни разу не отважилась побывать в Кедрах и на свои письма получала самые короткие и сухие ответы. Ясно как день, что по ней там не скучают. И теперь, не получив ответа на свое письмо, она не удивлена, только немного расстроилась.

И сейчас же стала строить новые планы. Наверно, вся загвоздка в Эдит, соображает она и вспоминает, что у Эдит был любимый магазин на Оксфорд-стрит. Она наводит справки и узнает - да, миссис Баскет по-прежнему их постоянная покупательница. Через несколько дней она как бы случайно сталкивается с ней лицом к лицу среди штабелей дешевых шляп и кричащих отделок.

Они смотрят друг на друга, словно говоря: "Кто это? Я, кажется, где-то ее видела". А потом узнают друг друга и здороваются.

Эдит выглядит на пятьдесят лет. Лицо у нее худое и желтое, черные глаза выпучены, нос кажется огромным. Зато фигура толстая и нескладная, и яркое платье в оборках еще больше ее толстит.

Табита решает, глядя на это платье: "Дешевка. На распродаже купила". И удивляется - ей помнилось, что Эдит всегда была хорошо одета.

- Как Гарри? - спрашивает она. Это имя, произнесенное вслух, волнует ее, воскрешая в памяти не только Гарри, но и прежнюю Эдит, и все связанное с мирной, беззаботной жизнью в родном доме.

- Ты его спроси, мне он не рассказывает. - Голос Эдит звучит холодно, глаза оглядывают Табиту с шляпы до туфель.

- Пациентов много?

- Видимо, хватает. Он совсем не бывает дома, не помнит даже дни рождения детей. А ты по-прежнему с этим Сторджем?

- Я? Да.

- Про него нам известно. У Гарри есть пациент, у которого знакомый сотрудничает в его журнале.

На это Табита ничего не отвечает.

Эдит бросает на нее злобный взгляд. - В общем-то, мне тебя жаль. Но нет смысла говорить, что такие вещи до добра не доводят, тебя уж не переделаешь. Всем нам уже поздно меняться.

- Да, наверно. - Табите смешно, но осуждение, написанное на лице Эдит, немного ее смущает.

- Мы совсем не видаемся, - произносит она мягко. - Вы с Гарри по-прежнему ездите отдыхать в Сэнком? - И, заметив, как потемнело лицо Эдит, добавляет: - Впрочем, это, наверно, было бы неудобно.