— Ясно… — протянул председатель и раскрыл папку. — Гость, значит. За свет она, получается, не платит, а квартиру, видите ли, сдает. Сколько вы ей, выходит, в сутки отдаете?

— Да нисколько! — закричал Антон. — Я здесь случайно. Мне в лагерь надо.

— Так она, выясняется, случайным людям сдает, да еще, так сказать, лагерникам! А потом, спрашивается, почему в поселке хулиганства происходят? — председатель поглядел на разодранный рукав пиджака. — Кому-то, стало быть, неизвестно, что собак с цепи вечером спускают. Обнаруживается, что кое-кто днем спускает — и нате вам, пожалуйста! — председатель ткнул папкой в тьму на улице. — А я еще, к вашему сведению, не обедал.

— А я и не завтракал, — сказал Антон. Страх перед председателем прошел, Антон понимал, что этот человек ничем ему не повредит и не поможет. — Вы бы, лучше, чем с бумажками гулять, разобрались, что у вас происходит. Мертвецы бродят, собаки разговаривают…

— Раз бродят, — отрезал председатель, — следовательно, им позволено. Не иначе, как мною и позволено, ибо я тут председатель совхоза, и без моего ведома здесь бродить, пардон, нельзя.

— Вошь ты затухлая, а не председатель! — заорал вдруг Антон. — Гады вы все, гады! И ты все врешь! Не бывает у совхоза председателя — директора в совхозах, а за вашу чертовщину вы еще ответите!

Наконец Антон встретил хоть кого-то, с кого можно было спросить за ужас минувших часов. Антон размахнулся и ударил председателя в лицо. Кулак врезался словно в подушку, не причинив никакого вреда. Антон бил еще и еще, председатель лениво уклонялся, и удары падали в пустоту. Антон бесновался, размахивая кулаками, председатель же, словно ни в чем ни бывало, продолжал беседу:

— Прежде, разумеется, были директора, их, как известно, сверху назначают. Теперь же начальство, вроде как, избирают, а это, кажется, совсем другая должность. Впрочем, мне пора. А вам, так сказать, желаю спокойной ночи, председатель кивнул снисходительно и канул за порог.

Антон остановился. Только теперь он понял, какую глупость совершил, бросившись с кулаками на собеседника. Председатель ушел, оставив Антона один на один с ужасами нагрянувшей ночи.

В башне сгустилась темень, но не уютная домашняя темнота, а враждебное отсутствие света. Казалось, кто-то сидит рядом, пригнувшись стоит за буфетом, ждет под неразобранной кроватью. Округло светлел выход на площадь, и там, уже не скрываясь, начиналась ночная жизнь. Целлофаном разливался ущербный лунный свет, в нем скользили тени, издалека доносился не то вой, не то песня.

Пересиливая себя, Антон подошел к комоду, нащупал выключатель, щелкнул. Ночник — прессованная из мраморной крошки сидящая сова — засветился изнутри, рассеивая черноту. Потом сова повернула голову, заухала, хлопая каменными крыльями, снялась с постамента и полетела к выходу. Ввинченная в постамент лампочка залила комнату беспощадным светом. Антон, физически ощущая, как разглядывают его сейчас с улицы через огромный, даже занавеской не прикрытый проем, кинулся к выключателю. Фарфоровый квартет на комоде взмахнул смычками и запиликал нечто какофоническое, но заметив бегущего Антона, музыканты побросали скрипки, виолу и контрабас и с разноголосым писком кинулись к нему. Они лезли в рукава, за пазуху, путались в волосах. Антон отрывал цепкие холодные лапки, швырял фигурки прочь. Звенел разбитый фарфор, дзенькнув, погасла лампа.

Антон перевел дух, но тут же понял, что успокаиваться рано. Его взгляд упал на площадь.

Сначала могло показаться, что вся она освещена луной, лишь потом становилось ясно, что тонко остриженный ноготок луны не даст столько света. Свет застилал уснувшую пыль, обливал спящие дома и шелковицы, скапливался у порога и медленно просачивался сквозь него. Знакомые, жирно-блестящие целлофановые лужи здесь и там пятнали пол, медленно заливая комнату.

Одним прыжком Антон взлетел на оттоманку, поджал ноги, обреченно глядя на подступающую напасть. Он не знал, что это, но ни за что на свете не согласился бы прикоснуться к светящейся могильной жидкости.

А на улице продолжалось гуляние. Тени оформились, стали определенней. Пробегали улыбающиеся людоликие псы, шествовал некто голенастый, он то и дело останавливался, выхватывая узкой зубастой пастью из мертвеющих луж толстых червей. Черви извивались и плакали детскими голосами.

Антон сидел загородившись подушкой, не мигая смотрел в дверной проем. Пятна света гипнотизировали его. Вот в поле зрения появились новые фигуры. Рыжебородый истлевший великан шагал, разгоняя круги светящихся волн. Он вел под руки обеих хозяек — живую и мертвую, а сзади торопился еще кто-то, безвидный и полупрозрачный. Группа направлялась прямиком ко входу в башню, к спасавшемуся за диванной подушкой Антону. На пороге они остановились, глазницы рыжебородого уставились на Антона.

— Гость там, — слышались объяснения хозяйки. — Магночка гостя привела.

— Гость — это славно, — отвечал кто-то плавающим словно у патефона на исходе завода голосом. — Тащи сюда гостя.

— Не наш он, — возражала хозяйка, — непривыкший. Магночка просила поберечь для начала.

— Тогда пусть спит! — пустые глазницы налились синим, на грани видимости светом, и это было последнее, что запомнил Антон. Он отключился мгновенно в неудобной полусидячей позе, не сумев даже лечь как следует.

Разбудил его крик хозяйки:

— Гости! Гости дорогие!

Антон вскочил, ужаснувшись мысли, что спал и, значит, был абсолютно беззащитен, в то время, как рядом, а может и прямо с ним творились неведомые сверхъестественные непотребства.

Первым делом Антон оглядел башню. В ней ничего не изменилось, только лампочка под мраморной совой оказалась разбита, и медведь с ослом поменялись инструментами. Антон подергал фигурки. Звери были вылеплены, покрыты глазурью и обожжены вместе с инструментами. И тем не менее медведь теперь держал виолончель, а осел с трудом обхватывал огромный контрабас. Криво усмехнувшись, Антон поставил игрушки на место.

И тут с площади рванул паровозный гудок, а следом вновь хозяйкин вопль:

— Гости дорогие! Приехали!