Появление Никиты, который был чист, как умытый утренней росой лепесток цветка, развеяло завладевшие Аней чары. Она вышла из одури, распространенной на нее, судя по всему, размякшим оператором. Дельно, хотя и не без волнения, она поведала сыщику и примкнувшему американцу о неожиданном возвращении Зотова, о попытке заснять его на пленку и столкновении, едва не стоившем оператору глаза. Оператор все еще покоился на диване, был как бы жертвой сил зла, но кошачьим мерцанием глазок из-за спины Ани он показывал, что и эта последняя вносит некую лепту в мракобесие, отвержением его любви раня не глубже ли, не опаснее ли для жизни, чем иной когтистый насильник, сующий пятерню в объектив камеры, или какой-нибудь там подзаплутавший Зотов? Слив в одно душу и облик, неслышно, но впечатляюще он повествовал, как любовью своей нес свет, а обернулось это для него прикованностью к скале и поклевками налетающей страшной птицы; происхождение и вид пернатой твари не назвал, но растерзанная печень была налицо. Раны оператор, между прочим, вполне залечил, а с этой своей пресловутой печенью он попросту перегибал палку, но считал парень своим долгом (и ничего с этим поделать нельзя было) находиться при Ане, когда ее снова затягивает водоворот событий. Спросил бы лучше себя, когда же этот самый водоворот ее не затягивал.

Никита впервые услышал о Зотове. Призадумался, обхватив подбородок ладонью и рассеянно глядя на американца, который сделал то же самое. Ане пришлось объяснить: Зотов сбежал из Нижнего, бросив жену и службу в Организации. Не исключено, его ищут, если, положим, не Организация, так уж по крайней мере жена. Медленно из рассказа девушки выплывал зловещий образ Карачуна. Все смолкло в комнате, упало до затишья перед грозой, ибо чувствовалось, заостренным в приключениях чувством угадывалось, что Карачун (имени его даже не знали) способен занять все еще пустующее место в кульминации разыгрывающейся на их глазах драмы, и в напряженной тишине лишь Томас Вулф пошевеливался с придыханием, проползал куда-то улиткой на фоне огромностей нижегородской яви. Всемирный скиталец доверял Никите и Ане, своим новым русским друзьям. Он с готовностью проникся доверием к оператору, который на деле доказал, что на него можно положиться. Беспримерную склонность к доверию американец проявлял потому, что ему хотелось рассказать кому-нибудь, какой он хороший писатель и какие великие романы вскоре напишет.

Помнил он столкновение в темном привокзальном переулке и особенно смешное нападение Ани, поспешившей на выручку Никите, - пусть не сразу, не тогда же, но стало ему ясно, что он имеет дело с людьми, которым можно доверять. Втеревшись в эту странную жизнь слежек, погонь, драк, разговоров о таинственной Организации, он не чувствовал себя в ней чужим и лишним и за благо почитал, что его не прогоняют, ни к чему не обязывают, ничего не вменяют, не вкладывают в него, не мешают жить по-своему, не сердятся, когда он уходит приветствовать на вокзале московский поезд, и, возвратившегося, не спрашивают его, где он был и что делал. Для чего ему участвовать в этой жизни, Томас Вулф не знал, собственно, и вопроса такого у него не возникало, потому наверное, что ему была непонятна Организация, о которой его друзья столько говорили, непонятна и неинтересна, как вещь, страна или планета, которой он никогда не увидит. В его существе не было уголка, куда он он мог бы поместить размышление об Организации, фантазию о ней, хотя бы смутное представление. Зато у него было представление о мировом просторе и о необходимости покорять его, продвигаясь неуклонно вперед, что он и делал всегда, сколько помнил себя, и ему казалось, что и тот человечий клубок, который он образовал с Никитой и Аней, тоже катится по мировому простору, что это всего лишь одна из форм покорения мира, принятая здесь и приятная ему.

Несколько иными глазами смотрел на дело Никита, он как раз многое вменял Томасу Вулфу в вину, многое вкладывал в него и ко многому обязывал. И если тот не понимал, что с ним работают, это еще далеко не означает, что работа велась с недостаточным напором. Никита считал Томаса Вулфа агентом разведки, профессионалом, матерым шпионом; он только не видел, что бы американец представлял какую-либо угрозу для миссии, которую выполнял в Нижнем он, московский сыщик, а потому надеялся в конце концов перевербовать заморского удальца. Организация не давалась в руки, постоянно ускользала в миф, в некую мнимую величину, а американец, он был под рукой, и если в его рослой фигуре каким-то там образом сосредоточились и схлестнулись интересы разных спецслужб, так почему бы и не поставить этого простака на службу делу, которому служил сам Никита? Дядя из Москвы одобрял действия племянника и руководил ими, направлял. Водили, однако, Примеров и Лампочкин дядю в тумане, забывал он, какой задачей сам уже и озадачил подчиненного, и, каждый раз как бы начиная с нуля, по трубке связи с Никитой требовал:

- Доложить цель вербовки американца на нашу сторону!

Есть доложить, отвечал Никита. Цель превосходила все мыслимые и немыслимые горизонты. Бодро сулил он начальственному дяде:

- Совместно мы с ним не допустим использования Организации ни заокеанскими спецслужбами, ни доморощенными преступниками во вред России. А это уже подвиг.

Мурлыкал дядя от удовольствия, слушая эти посулы, и видел оком воображения ордена, именые подарки от высших чинов государства, видел круги успеха, круги почета и славы. Видел он, как бедные друзья его, Примеров и Лампочкин, лопаются от зависти.

Убедительно и соблазнительно Никита мог бы говорить о преимуществах строя, которому служил он, но американца не интересовала политика, он, едва родившись, поставил на ней крест. Так явствовало из его жестов и путаных объяснений. Здорово пускал пыль в глаза! Но русского сыщика на мякине не проведешь. Он подбирал другой искушающий мотив, и это ему, похоже, неплохо удавалось, вот уже говорил частный детектив о преимуществах русской литературы, да не очень-то и завирался, легко лилась у него пропаганда, и Томас Вулф слушал раскрыв рот. Тонко прошил Никита историческую канву прелестными блестками вымысла. Теперь упивался вербуемый именами знаменитых писателей, которые, входя в нижегородские пивные, требовали себе двойную порцию виски и выпивали залпом, закусывая фунтом черной икры. Работу свою Никита проводил на местах, там, где как нельзя лучше проявлялся дух выпивки и всемирной русской отзывчивости. Американца надо подпаивать, иначе он не сломается, целесообразно полагал Никита. Вводя его в очередной трактир, в лицах он изображал знаменитого Тургенева, небрежно бросавшего с порога: двойной виски! и полового, который, со всех ног кидаясь к стойке бара, истошно вопил: два виски в один стакан великому русскому писателю господину Тургеневу! Американец тотчас начинал ломаться. Всем своим видом выражал он жадность к просвещению. Уже не в веселом трактире и не в изображении друга Никиты, а в его собственной восприимчивой голове требовал прославленный поэт Некрасов фунт черной икры и большую ложку и с превеликой охотой откликался половой. После третьей рюмки задумывался Томас Вулф, для чего же эти великие русские, живя в стране происхождения и производства столь отменного напитка, как водка, пили виски, после четвертой признавал за водкой безоговорочное превосходство, а затем уже страстно желал потреблением исключительно водки исправить смешную писательскую предвзятость. Так, исправляя недоразумение, познавал он силу и правду державы, внезапно его приютившей, и становился ее патриотом. Разработчик хитроумного плана перевербовки Никита украдкой отдавал свои порции роем мух вившимся вокруг него бродягам и мнимо хмельными глазками взглядывал на свою жертву пронзительно. Протрезвев, американец говорил о пропавшей машине, нетерпелось ему найти ее. Никиту удивляла такая меркантильность: парень ставил дурацкую машину выше неотложной борьбы с ужасной мифологией президентских выборов, творимой где-то в недрах Нижнего. На его упреки Томас Вулф отвечал лаконично: