- Я ни с кем из них не сошелся и даже лиц их не помню, - возразил Зотов. - Да и на что они нам сдались?

- Как на что? - Карачун задорно тряхнул головой. - Чтобы Организацию захватить, нам в ней пятая колонна ой как не помешает! Пусть выдают секреты, какие только знают. Дислокация, параметры...

- Предателей не любишь, а сам готов на них опираться, - перебил Зотов устало.

- Не путай, не путай, - построжал Карачун. - Ты смешиваешь день с ночью, кровь честную и геройскую в одну кучу мешаешь с гнилой жижицей, с сукровицей прокаженных, с пакостным дерьмом либеральным.

Зотов понял: если спросить Карачуна, как и для чего он думает подчинить себе Организацию и понимает ли, насколько невелики его шансы на успех, тот снова ударится в свой революционный пафос. А все эти бредни уже надоели Зотову. Поэтому он лишь развел руками, показывая другу, что бессилен помочь ему.

Карачун не рассердился на Зотова, но взглянул на него все-таки строго.

- А то получается, об Организации знаем, а завладеть ею ради народной пользы не можем, - сказал он. - Несоответствие мечты и действительности получается, понимаешь ли... Нехорошо, брат. Не дело... Зачем ты мне тогда вообще о ней рассказал? Только раздразнил... Близок локоть, а не укусишь. Э, так не пойдет. Я Организацию возьму!

Зотову послышался в голосе Карачуна нешуточный упрек, да и строгий взгляд он поймал на себе, и ему показалось, что Карачун чудовищное оказывает на него давление. А в глубине души он побаивался этого недалекого, грубого и даже как бы дикого человека. Смутившись, толстячок пробормотал:

- Я тоже, Паша, знаю немало... И если мои знания должным образом сформулировать, выйдет, полагаю, дислоцация с параметрами, план мой даже хорош будет, а это уже тебе обеспечит половину успеха.

- Та-ак... - оживился Карачун.

- Но подумай сам, какие усилия нужны, чтобы моим представлениям об Организации придать четкую форму, более или менее достоверный вид. Если доверимся некой голословности, если останемся на почве пустых мечтаний, не избежать нам погибели. Но это мы пока еще о частном говорим, а если об общем, Паша, так вот тебе мои размышления насчет государственности. Нас государство вырастило, воспитало, дало нам образование и так далее, ну что ж, может, государству открыться? В обмен на блага. На какие, спросишь ты. Ты проси для себя пост, какой тебе по-душе, я же деньгами предпочел бы взять. Только вопрос еще, дадут ли, получим ли. А ну как выпотрошат да выбросят? С государством шутки плохи. Так вот, Паша, что я на самом деле думаю. Коммунистов твоих - побоку, от них только и услышишь: бескорыстно послужите борьбе за счастье трудящихся! Но это уже не по мне, потому как я большой путь испытаний и страданий прошел и хочу теперь исключительно отрады, спокойного счастья. Надо секрет наш иностранцам продать. Американец тут бродит. Слыхал? Надо с ним сторговаться.

- Такой ты вывод делаешь? - нахмурился Карачун.

- Да, Паша, такой, - отчаянно и с какой-то уже сумасшедшей уверенностью вел дальше Зотов, - такой вывод, Паша, у меня получается, что в государстве российском нам места нет. С американцем же столкуемся без проблем. И остаток дней проведем в каком-нибудь райском уголке.

Мрачнее тучи стал Карачун.

- Залгался! извратился! бешеной собакой завыл! - шипел он.

Не слова, а обжигающий пар вырывался из трубочкой вытянувшихся губ партийца, и Зотов боязливо отскакивал.

- А на кой черт, по-твоему, американцам эта Организация? - вдруг спросил Карачун.

- Может, они своего кандидата захотят продвинуть, - пискнул Зотов.

- Гляди-ка, план у тебя какой готов! Каких гнид в голове завел! Не душа у тебя, Геня, а грязь одна!

Шумел Карачун, но продолжал Зотова любить, как брата. Кусок больше не шел ему в горло. Он встал и подошел к окну. Так вот на какую дорожку хочет толкнуть его друг-приятель? У Карачуна возникло искушение выхватить пистолет и выстрелить Зотову в голову. Однако любил Зотова.

Продырявить сердце этому предателю. Но есть ли у него сердце? Может ли быть сердце у человека, который готов действовать во вред собственной стране, может быть, и погубить весь свой народ? Значит, в голову. Но что потом? Пустить пулю и себе в висок? Себя тоже любил.

Карачун задумался. С концом Зотова не останется, судя по всему, у него, Карачуна, никаких дел на земле. Кому он будет нужен? Но то, что предлагает Зотов, невозможно даже в страшном сне. Уж за одну только мыслишку продаться американцу ради паразитической жизни в райском уголке проблеял ведь ее Зотов, посмел-таки! - Карачун имеет полное право поставить негодяя к стенке. И поставит. Сейчас поставлю, мыслил Карачун. Надо заставить Зотова думать иначе. Но как это сделать? Не любил, страсть как не любил Карачун неразрешимых вопросов.

Стоял у открытого окна и печально смотрел в ночь старый партийный волк, чувствовал себя выброшенным за борт. Луна обливала бледным туманным светом поле перед дачей и темную гряду леса на его дальнем краю. Был в этом лунном пейзаже тот же тупик, в котором блуждал теперь Карачун, и тот же ужас обреченности, что брошенным зверьком подвывал в его душе. Прямо из ночи перед ним вдруг соткалось не размыкающее губ, едва ли воздухом и кровью насыщенное, а только словно и знающее что металлическим отливать блеском лицо. Вроде бы четко выписанное и вместе с тем неуловимое в чертах своих. Человеческое и как будто нечеловеческое, медленно, словно на века, определял кто-то сидящий в Карачуне. Может быть, выструганное из дерева. Пожалуй, снисходительно соглашался второй карачунов сиделец, неторопливо, с важностью потягивая из трубочки сладкий табачный дымок. Беседовали у аккуратного костерка на берегу реки, на противоположный, скрытый в темноте берег которой живым еще никто никогда не переправлялся. Но обезлюдел вдруг Карачун, как перед страшной, берущей насилием смертью. А может, это она, неестественная, и была? То крутились на уме у него чертиками мировые вожди трудящих-трубящих, бородатые карлы-фридрихи вымогали у мутящих воду моргуновых явку с повинной, а лысенькие ильичи тех покаянных иудушек пускали в расход для надежности, теперь вдруг - ничего, одна пустота, да еще берег, на котором живому не жить.

Ненужно высветилось: я тебе, Геня, говорю сейчас истину, умирать гадко, Бога нет, - вроде как даже вслух сказал и большими, кажется, буквами спроворил для памятки возлюбленному брату. Замерла душа. Зотов ничего не ответил, даже не повернул головы на звук карачунова голоса. Может быть, так: человек говорил человеку, а слова, не все, конечно, только некоторые, уходили за экран, на котором разыгрывалась их подлинная жизнь, в какое-то другое существование, противоположное этой их привычной подлинности, хотя и не менее значительное. Не успел Карачун провести различие между сном и явью и уж тем более между мечтой и действительностью, различие, которое помогло бы ему придумать спасительное решение и принять необходимые меры. Возникший в саду незнакомец, выдув на губах стальной пузырь улыбки, направил на него пистолет. Обреченный увидел крошечное отверстие, и всей его жизненной силы не хватило бы, чтобы, затолкавшись в это отверстие, задушить таящуюся в нем гибель. Негромкий хлопок прекратил существование борца за чистоту партийных рядов. Упал и умер, и, возможно, умер прежде, чем упал; кончен был Карачун пулей в лоб.

Вавила, а это был он, из лунной таинственности вышел на живую человеческую сторону, легко и бесшумно перемахнул через подоконник, перешагнул через Карачуна и мельком взглянул на тихого Зотова. Зотов не знал, как жить теперь, после гибели Карачуна, который поддерживал его, то огорчая, то радуя, иной раз и денежку подавая на продление юродства, - не было больше карачуновых радостей и печалей, не было глупостей его и милостей, все пропало без следа, и Зотов стал как малое дитя, заплутавшее в лесу. На жалобное детское ауканье вылез из тьмы великолепно чудовищный Вавила, грозит пистолетом. Зотов его полюбил за то, что сразу всю свою беспомощность перед ним осознал. Вавила кушал, закусывал после острых ощущений, которые, впрочем, может быть, только хотел бы изведать. Он не испытывал ни ненависти, ни даже презрения к Зотову, слабоумному, сидевшему за столом с открытым ртом, с поднятой в руке вилкой, на которой болталась выловленная в консервной банке рыбья тушка. Пуфф! сделал ртом Вавила, и Зотов упал под стол. Тотчас поднялся, нимало не обескуражив даже предыдущей позы, сел прежним манером, иначе сказать, болван болваном.