- Вы не спите, Игорь Петрович? - Пытаюсь уснуть. А вы почему ворочаетесь? - Я думаю. - Полезное занятие. Но заниматься им лучше с утра, на; свежую голову. Тем более, завтра нам придется много думать... И как это, скажите, угораздило вас заблудиться? Мне еще простительно, я не здешний. А вы - абориген пустыни! - побежали за ящерицей и потеряли дорогу. Как же это, а? - Какой я абориген... Я всего третий раз в экспедиции. - Все равно вы местный житель. И ящериц всех должны знать. - Черт бы ее побрал, эту ящерицу! - пробормотал Мергенов. - Не видел я и не слыхал о таких... Вы не обратили внимания - по отпечаткам похоже, будто пальцы животного кончаются не когтями, а копытцами? - Обратил, да что толку! Копытца загадки не решают. - Даже предположительно? - Даже предположительно. В разные времена разные звери здесь обитали. Будь сейчас конец палеозоя, следы могли принадлежать, скажем, травоядному диноцефалу*. Хотя... у того должно быть пять пальцев, а не три. И все равно, при самой буйной фантазии, трудно предположить, чтобы сей уважаемый ящер добрел до нас живым через расстояние в двести пятьдесят миллионов лет. - А кистеперая рыба? - То - в океане. Там условия на протяжении геологических эпох сохраняли свою стабильность, а на поверхности планеты - совсем иное дело. - Ну, Игорь Петрович, вы не справедливы к нашим пескам! Они, может быть, всего на какую-то десятую часть изучены. Кто знает, какие твари обитают в недоступных для человека местах. - Все может быть, - согласился Игорь Петрович. - Ископаемые твари не только в недоступных местах живут. Последней фразы Мергенов не понял. Деликатно помолчав, он спросил: - Скажите, а эти диноцефалы, они очень, как бы это сказать... очень неприятные по внешности? Игорь Петрович повозился в темноте, тихо булькнула вода в баклажке, и до Мергенова долетело сдержанное ругательство. - Неприятно, коллега, что воды у нас с вами осталось с гулькин нос. - Да вы пейте! Завтра отыщем либо воду, либо нашу палатку. - Вы так думаете? Что ж, в ваши годы и я был оптимистом. Ломился бездорожьем и в природу, и в человека... - А теперь? - Теперь ваша очередь ломиться, а мне - со стороны посматривать.

Дорога сближает попутчиков. За какую-нибудь неделю трудного пути люди узнают и начинают понимать друг друга лучше, чем за годы обычного знакомства. В дороге человек весь на виду, полностью раскрываются все его достоинства и недостатки. К сожалению, Игорь Петрович был исключением из общего правила. Иногда он казался очень душевным и ясным человеком. Иногда... Впрочем, Мергенов по молодости не очень склонен был думать о тайнах глубин человеческой души. Поэтому он после некоторого молчания повторил свой вопрос. - Разные могли быть диноцефалы, - ответил Игорь Петрович. - Одни, скажем, в профиль на овцу походили. В общем-то на довольно неприятную овцу. Другие были вроде крокодилов на высоких лапах. - Я читал, что здесь когда-то было море. Они - морские животные? - Не совсем так. Во времена диноцефалов Южная Америка, Африка, Аравия, Индия - все это было одним материком, Гондваной. Она отделялась от северного материка широчайшим проливом или цепочкой морей, как хотите. Вот по тамошним берегам и бродили диноцефалы. Потом Гондвана начала распадаться, и примерно за тридцать миллионов лет до нас с вами материки приняли приблизительно те очертания, которые мы знаем сегодня. За исключением нынешней Европы. Ее отделяло море, связывающее Северный и Южный океаны. Нынешние Каракумы были частью дна этого моря... Впрочем, я рассказываю вам известные вещи. - Известное тоже иногда не мешает напомнить, - сказал Мергенов. Представляете себе: бескрайнее море, волны плещут, а по берегу ходят ящеры и травку пощипывают! Здорово, правда? Мне даже трудно поверить, что я на дне моря лежу. - А вы и не верьте... Что касается травки, то во времена диноцефалов ее и в помине не было. Она появилась, когда вместо ящеров обитали уже теплокровные - всякие двурогие носороги, безгорбые верблюды, гиенодоны. В морях плавали морские коровы, последние потомки которых были перебиты в конце восемнадцатого века. А по берегам бродили фламинго - их потомки до сих пор живут на каспийском побережье. Росли тут высоченные дубы, араукарии, пальмы, не то что нынешний саксаул да степная акация. Роскошные времена были! - Будут еще роскошные времена, - убежденно сказал Мергенов. - Закончится Большое Обводнение пустыни - все, здесь изменится. Игорь Петрович вздохнул. - Об очевидном не спорю. Но я говорил о прошлом... Ночь шуршала, потрескивала, как сверчок. Иногда доносился легкий писк вероятно, ссорились тушканчики. Потом - тревожный топот маленьких ног. Это перепуганные зверьки удирали от степного удавчика. Вдалеке хрипло и злорадно захохотала гиена. И тотчас рядом истошно заголосил и захлебнулся плачем шакал. Мергенов вздрогнул: ему чудились в темноте свирепые ящеры и саблезубые тигры. А Игорь Петрович вспомнил про оставленную палатку и подумал, что, наверно, шакалы растащили и перепортили всю провизию. Надо было свернуть палатку. В конце концов мог бы оставить в ней Мергенова. А если уж взял его с собой, то отбрось, пожалуйста, всякие сомнения. Но прежде всего экспедиция, ее результаты. Если в конце пути и ждет неудача, в общей сложности ничего не изменится. Разве только погаснет маленький маячок, светивший всю жизнь. Он - не самый яркий, но луч его, как мост, перекинут из настоящего в прошлое. Тем он и дорог. Забытый, никому не нужный мост, порождающий лишь горькие воспоминания. Пусть он рухнет! - У туркмен существует поверье, что шакал собирает все грехи людей, сказал Мергенов, - поэтому он и плачет, жалуется на свою судьбу. - То-то я думаю: почему это шакалы никак не переводятся, - пошутил Игорь Петрович. Но тон его не был шутливым. - В Каракумах, коллега, много интересного, - сказал он, возвращаясь к недавнему разговору. - Вот следы, например. Не мы их обнаружили первыми... - Как не мы?! - Так... - Голос Игоря Петровича прозвучал из темноты, словно из глубины веков, глухо и тускло. - Когда-то давно я знавал человека, который видел такие же следы. - Ну и что же? Только следы? - Только... Он сделал с них гипсовый слепок, но ученые мужи сказали ему, что он фантазер, мистификатор и... еще много неприятного наговорили. Даже... - Игорь Петрович усмехнулся, - даже врагом науки назвали. - Не понимаю. - Он тоже не понимал. - Ему не поверили, да? Подумали, что слепок - подделка? - Да. - Но почему же враг? - В те времена, коллега, было много так называемых врагов. Больше вымышленных, значительно меньше - настоящих. Но... давайте-ка лучше спать. Зола есть зола, и никакими угольками ее не разожжешь, как ни раздувай. Зачем же чихать от пыли... Как это говорится: "Блаженны подавляющие свой гнев и прощающие людей"...

Глава третья. Тени

Но чихать от пыли все-таки приходилось. Прошлое не желало быть только прошлым. Иногда оно коварно таилось где-то внутри, как гюрза под кустом селина, и вдруг стремительно, по-змеиному, набрасывалось и кусало. Иной раз становилось в позу обличителя и требовало ответа за все, в чем был и не был виноват. А порой превращалось в настоящее. Разве не оно, не прошлое заставило его сейчас пойти в Каракумы? Игорь Петрович прислушался к ровному дыханию Мергенова... Когда-то и ему было двадцать пять, он тоже умел восхищаться и увлекаться, быстро засыпать и просыпаться в радужном настроении. Когда-то... Так ли уж все далеко? Так ли далек тот студент, который увлекся Каракумами и уехал в Туркмению, не слушая ничьих возражений и не жалея о заманчивой работе, предложенной в институте? После Ленинграда ему было непривычно бунтующее солнце; тяжелыми золотыми слитками оно лежало в широких ладонях листьев катальпы, дробилось на мелкую монету в говорливой арычной воде. Ему было в диковинку неистовое цветение джиды. Подрагивая на ветру узкими острыми листьями, точно язычками серебристо-сизого пламени, она издавала такой сильный и приторный аромат, что, казалось, рядом распахнула окна и двери большая кондитерская. Но было жарко, и кондитерских изделий не хотелось. Хотелось прохлады. Главным было не это. В конце концов он освоился с жарой, перестал шарахаться от фаланг, заползающих вечером "на огонек", от скорпионов и прочей нечисти. Он познакомился с пустыней и убедился, что она не так уж пустынна и не так страшна, как о ней говорили. По крайней мере было бы очень несправедливо писать у ее входа: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Главным оказалось то, что друзья ошиблись. Они утверждали: человеку, изучающему труды Резерфорда и Нильса Бора, нечего делать в Каракумах, что физик и геолог - специальности совершенно различные. Друзья, конечно, хотели ему добра, но судили поверхностно и потому ошиблись. Физику он изучал теоретически, геологию больше постигал на практике. И они нисколько не мешали одна другой. Скорее, наоборот: именно на их стыке, сдобренном старой легендой, родилась гипотеза, настолько неожиданная и смелая, что ее сочли досужей фантазией, ребячеством. Да и сам он сначала не очень поверил и порой посматривал на свое детище как бы со стороны, внимательно и настороженно: не окажется ли оно двойником тех мифических морских дев и дракончиков, чучела которых в прошлом столетии ловкие шарлатаны фабриковали из частей обезьян, рыб, летучих мышей и других животных. А сейчас он верит? Есть у него основания утверждать, а не предполагать? Игорь Петрович пошевелился, открыл глаза. Тысячеглазым Аргусом смотрело на землю ночное небо. Кого стережешь, мрачный великан? Какие тайны тебе поручены? Ничего ты не устережешь! Твои сокровища будут найдены и отданы людям, слышишь, Аргус? Или, может быть, ты не Аргус, а Харут? Все равно, как бы ты там ни назывался, а песенка твоя спета. Ты не открыл тайну первый раз не потому, что я был слаб. Тебе помогли те харуты, те пожиратели человеческих душ и сердец, которые напали на нашу страну. Нужно было сначала победить их, и я пошел на фронт. Мог бы не пойти. У меня уже тогда была стенокардия, и меня не брали в армию. Но я пошел и бил харутов, и мы победили их. А теперь пришел победить тебя. Ты усмехаешься? Ты намекаешь на то, что я потерпел фиаско и второй раз? Но ведь и второй раз тебе тоже помогли. Зря усмехаешься, старина. В третий раз я тебя доканаю, сорок восьмой год не повторится. - Сорок восьмой не повторится, - сказал Игорь Петрович вслух. Эта фраза словно пробила брешь в ночи, брешь сквозь время. Было ощущение, будто открыли чердачное окно, и солнце, осветив сваленный на чердаке хлам, заставило подумать, что это - не совсем хлам, что многое здесь полезно и нужно. Игорь Петрович увидел себя в лаборатории помолодевшим на двадцать лет и расстроенным неудачей: черный песок пустыни так и не удалось найти. Пустыня упорно хранила свои клады. Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за полночь в лаборатории. Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой. Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую формальность. А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов. Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел делать. "Тайна пустыни, - думал он. - А может быть, никакой тайны нет и вообще никогда не было? Очень просто, слово "черный" ассоциируется со словом "злой", и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы - значит злые пески. Вот и все". Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых, выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек, тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика не было ничего. Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет, хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи? Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался объяснить свечение простыми зарницами. Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов. "Трава здесь, сынок, волшебная, - шутливо ответил на его вопрос чабан, приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. За одно лето овцы вдвое набирают в весе". Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет, чтобы на него смотрели, как на дивану - одержимого. Игорю Петровичу это было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом, намеки на научную нечистоплотность. Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек. Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208. Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208. Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо поздравляли Игоря Петровича с успехом, жали ему руки, предрекали большую славу. Как будто он ради славы отстаивал свою гипотезу! Они были искренни - в этом он не мог ошибиться, несмотря на свою недоверчивость к громким словам и слишком дружеской откровенности. Они не кривили душой, поздравляя его. Из каких же соображений потом отреклись от своего мнения? Никто не спорит: минерал, который он пытался найти, обычно встречается в пегматитовых жилах и гидротермальных месторождениях. Ни тех, ни других в Каракумах не обнаружено. Но ведь факт оставался фактом: свинец-208 в Каракумах был, а следовательно... Он был уверен, что найдет. И нашел бы еще тогда, не случись непредвиденного. Оно подкралось к институту мрачной закрытой машиной, которую в просторечье метко называют "черным вороном". Оно чугунно и уверенно простучало по коридору каблуками сапог. Оно вошло в лабораторию в виде двух человек в форме. "Вы Самарин?" - спросил один. Несколько удивленный ночным визитом, он подтвердил, что да, он. "Игорь Петрович?" уточнил второй. Он подтвердил и это. Тогда первый казенно, без интонаций сказал: "Одевайтесь. Вот санкция прокурора на ваш арест". Все это было дико и непонятно. Первое время он ругался и требовал. Потом просил. Потом замолчал. Но внутри осталась какая-то точка, словно сконцентрировавшая в себе события последних дней, недель, месяцев, - черт его знает, сколько времени прошло с тех пор, как мир замкнулся в каменную коробку! Она непрерывно дрожала, эта точка, она походила на сжатую до отказа пружину, готовую каждую секунду с визгом развернуться. И еще осталось хмурое любопытство: что же дальше? Он отвечал на вопросы человека с малиновыми петлицами, сидя под режущим светом трехсотсвечовой лампы. Вопросов было много - дружелюбные, вкрадчивые, подсказывающие ответ, откровенно грубые. Они вились, словно туча злых весенних москитов, и жалили, жалили, жалили... Он отвечал обдуманно и детально. Иногда не отвечал. Это было не упрямство, это была расчетливая, холодная ярость. Он жгуче ненавидел в тот момент, сам не зная кого: следователя, товарищей, жену ли. Впрочем, о ней он не вспоминал - санкция прокурора явилась той последней соломинкой, которая ломает спину верблюда. Он вычеркнул ее из своей жизни. Она превратилась в абстракцию, имеющую название, но не имеющую форм. Она стала такой же далекой и ненужной, как та фиолетовая туманность в "мече" Ориона, которая так нравилась ей бунтующим взрывом материи. Она...