Израиль Моисеевич Меттер

Костер

Грузовик с мебелью подгромыхал к поселковому Дому культуры засветло. Баянист Толик - мужчина немолодой, но все еще Толик - выпрыгнул из кабины прямо в сугроб и, заснеженный до колен, взбежал по ступеням.

Промчавшись сквозь пустое фойе, он влетел в кабинет директора. Очки у Толика запотели, никого не различая в тумане, он крикнул с порога:

- Привез, Анна Григорьевна!.. Водитель психует, надо разгружать...

У Анна Григорьевны шла летучка - обсуждали киномеханика Костю. Дело это было привычное, Костю в Доме культуры любили и именно потому всякий раз набрасывались на него с особой охотой, полагая, что, чем яростней обсудят его, тем получится объективней. Ругать его было приятно, он страдал на глазах, грыз сигареты, прикуривая одну от другой, кивал головой, мокрел лицом - товарищи видели, что напрягаются не зря.

Однако тут вломился в кабинет Толик, и Костю тотчас позабыли, бросились к дверям. Правда Анна Григорьевна посулила ему на ходу: - С тобой еще разберемся! И он кинулся вслед за всеми.

Персонал Дома уже облепил грузовик. Водитель, выпрошенный у соседнего совхоза, отвалил борта машины и хмуро курил в стороне, примериваясь, на что бы остервениться; он даже завел было специальным сволочным тоном:

- У меня резина лысая, рулевые тяги на соплях, я в ремонте стою...

Но Анна Григорьевна сунула ему в просторную лапу подотчетную пятерку, и водитель захлебнулся. Злая судорога сползла с его лица, он сказал:

- Другой разговор, - и начал помогать разгружаться.

Полсотни стульев для малого зала внесли по цепочке в фойе, они были свеженькие, остро пахли лаком. С двумя мягкими креслами и сервантом прокантовались изрядно - они не втискивались во входную дверь, пришлось отбивать вторую створку. Кладовщик расшиб топором палец и помянул недобрым матом ремстройконтору. Напрудили холода в фойе, натоптали грязи, но вся новая мебель была наконец перетаскана сюда.

Здесь оглядели ее, поплюхались в креслах, испытывая их упругость, отдышались на стульях.

Художник Дома культуры Петя Лобанов подвигал стеклами серванта.

- Теперь, Анна Григорьевна, - сказал Петя Лобанов, - будет у вас в кабинете интерьер.

Петя не учился на художника, был самоучкой, и классов окончил немного - семь, но работал по своей специальности давно. В окрестных совхозах его нарасхват укланивали для нужд наглядной агитации. Он хорошо рисовал на фанере и на железе перевыполнение планов, натурально изображая рогатый скот, свиней и кур. В неотложных случаях у него получались с фотокарточек и знатные люди. Была у него в подвале Дома культуры мастерская, тут он писал афиши для танцев и кино. Жил Петя Лобанов в полном достатке, даже покупал книги в уцененке и знал кое-какие слова по искусству с приблизительным смыслом. В Доме культуры Петя держался особняком, отчаянно ревнуя свою жену, бухгалтера Галю. Хотя она и соблюдала ему верность по всем статьям, но, будучи приветливой, производила ненужное впечатление. За это впечатление Петя и тиранил ее своей ревностью.

Сгрудив в фойе привезенную мебель и передохнув на ней, сотрудники доделали работу до конца: вынесли из директорского кабинета старомодный буфет, поношенные кресла и втащили туда обновку.

Когда зажгли полный верхний свет и настольную лампу, все ахнули от распахнувшейся перед ними красоты. Художник сказал:

- Сюда бы еще трюмо, Анна Григорьевна, и получится у вас замечательный тет-а-тет.

Кладовщик же Федор Терентьевич сформулировал гораздо точнее:

- С новосельем бы надо, Анна Григорьевна. По мелочи наскреблось у каждого. Магазин уже был закрыт, но продавщица винного отдела жила неподалеку, кладовщик сбегал к ней, она отпустила ему в форточку пол-литра белого, бутылку вермута и кулечек помадки.

В старом буфете у Анны Григорьевны стоял юбилейный набор фужеров, подаренный шефами для клубных "Огоньков". На письменном столе расстелили газету. Заглянул в дверь участковый, он был в активе Дома культуры - на вечерах самодеятельности художественно свистел народные мелодии. Налили и ему. Выпили хоть и по-быстрому, но культурно. Коллектив был крепкий, дружный. Если и отмечали вот так радостное событие в директорском кабинете, то попусту не болтали, говорили дело в рабочем порядке.

И сейчас посидели-постояли недолго, а перед уходом Анна Григорьевна объявила:

- Завтра будем списывать старую обстановку. С утра утвержу в сельсовете комиссию. Федор Терентьич, у нас в кладовой солярка еще есть? Кладовщик ответил, что литров десять сыщется. - А не мало будет?

- Вообще-то, маловато. Смотря по погоде. Киномеханик сказал не к месту: - Товарищи, маленькое объявление: я в Главкинопрокате индийский фильм выцыганил. Нулевым экраном, две серии, очень переживательный...

Сотрудники оживились было, но Анна Григорьевна сказала, чтоб расходились по домам. А киномеханику велела: - А ты, Костя, останься.

Дверь кабинета она прихлопнула на французский замок и не прошла за свой письменный стол - опустилась в новое кресло. Косте сказала: - Не подпирай стенку. Садись. Тяжело вздохнув, он сел во второе новое кресло. - Думаешь, мне приятно с тобой разбираться? - спросила Анна Григорьевна и тоже вздохнула. - Ребенка бы хоть своего пожалел.

- Я жалею, - сказал Костя. - Всю получку отдал Тоське, до копейки.

- А на какие шиши с Люськой гуляешь? - Мы не гуляем, - сказал Костя, - А как же это, интересно, называется?

- У меня к ней чувство.

- Ну и что? Значит, у каждого будет чувство, и он, задрав хвост, побежит от семьи?

На этот вопрос Костя не сумел ответить. Он маялся в кресле. Анне Григорьевне, женщине доброй, тоже было тошно; ее сын прошлым летом разошелся с женой, оставив ребенка. Все материнские слова и горючие слезы она уже извела, убеждая сына, и теперь на долю Кости остались одни ошметки.

- Подумал бы ты над своим моральным обликом, - сказала Анна Григорьевна.

А Косте хотелось помочь ей, он видел, как ей трудно с ним, знал, что в районе с нее спрашивают за него - Тоська писала заявления повсюду.

- Меня в Первомайское зовут, - тихо сказал Костя. - Если хотите, я туда перейду.