Она сказала это безо всякой горечи или гордости, но с особенной силой. Как будто кому-то возражала. Как будто кто-то в этом сомневался.

Девушка понесла кота вон, и тут обнаружилось, что она хромает.

- Давайте я вам помогу, у вас же нога болит, - сказал художник.

- У меня? - переспросила девушка, - у меня нога не болит:

- Но я же вижу! - заволновался художник.

- У меня ничего не болит, - заявила девушка и потащила, явно стараясь не хромать, клетку с котом вниз.

А рабочие уже подводили ремни под рояль, и квартира постепенно пустела.

Художник - что делать - начал помогать носить стулья, даже обвязал веревкой две стопки книг, как вдруг явился отец девушки и что-то сказал грузчикам.

Они мигом ушли, ушел и девушкин папа, растерянный человек с бородкой, а рояль, стол и книжные полки остались стоять среди мелкого мусора.

Внизу зарычала и уехала машина, художник выглянул в окно. Там, на тротуаре, на чемоданах, сидела вся семья, клетка с котом находилась на коленях у девушки, а собаки легли веером.

Они явно кого-то ждали.

Весна в тот год не удалась, часто шли дожди, и в данное время суток (в полдень) облака зависли низко и тяжело, плотной массой, как будто поверх города положили полную грелку, и сомнений не было: вот-вот это резиновое небо лопнет.

Художник боялся спуститься вниз, боялся предложить свою помощь. Семья, видимо, ждала Адика.

Адик все не приходил, и из окна художник видел, что семья достала две лакушки, для собак и для кота, и девушка насыпала туда корм и извлекла кота из клетки. Звери начали обедать, собаки строго поочередно, кот в стороне, а люди все так же сидели на чемоданах.

Начался мелкий дождь.

Художник, несмелый человек, не решался даже как следует высунуться из окна, настолько чувствовал себя виноватым.

Когда такие же несчастья происходили с ним, он как-то успокаивал себя и ни о чем не думал, жил и жил, ловил счастье, если оно выпадало - то есть все его мысли были о нынешнем моменте: спрятаться от дождя, найти монетку на земле или хороший кусок хлеба в помойке. Далеко вперед он не заглядывал.

Но, например, представить себе, что его родители сидят бездомные на улице и мокнут под дождем, он не мог. Он бы с ума сошел!

А тут руки у него были связаны. Жулик Адик обобрал и покинул свою жену, и, видимо, продал ее квартиру с обещанием приобрести жилье побольше и переселил сюда, на чердак - и теперь его бедная жена не хочет слышать ни слова о своем Адонисе: он ей, видимо, напел, что у него трудности, его преследуют, грозят убить и так далее.

Так прошло некоторое время, и внезапно за спиной у художника появился Адик и сказал:

- Я беру ключи от квартиры, потому что я подал в высший суд, а пока что это мое жилье. У меня все документы, что ты мне должен большую сумму и в залог отдал свою квартиру, подписал полную доверенность. И выйди отсюда вон, паскуда, я тебя замочу вообще. Найму ребят. Найдут твой труп. Они бьют только один раз, второй раз уже по крышке гроба. Но тебя не похоронят, а бросят на свалке собакам или рыбам в пруд. Ясно?

- Ваша жена мне говорила, что вы продали ее квартиру, это было?

- Какая моя жена? - глупо спросил Адик.

- Ну, с собаками. С больной ногой.

- Хромая Вера, что ли? - засмеялся Адик. - Чего выдумала. Она мне никакая не жена. Жена. У меня таких жен как грязи. Смешно. Короче, катись отсюда. Я эту квартиру уже опять продал одним новым русским.

На лестнице гомонили, подымаясь, какие-то очень знакомые голоса: ругались, кричали, хохотали. Плакал ребенок, его крик приближался.

- Сейчас, - сказал художник. - Скажи, Адик, а эти новые люди, они деньги уже отдали?

- Какое дело тебе! - воскликнул Адик.

- Такое. У них фальшивые деньги, понял? Ты не успеешь вынуть бумажку из кармана, как тебя опять арестуют.

Художник врал вдохновенно.

Адик покосился на свой нагрудный карман, который, чем-то набитый, висел над рубашкой, как старый балкон над домом.

- У каждого человека свои взлеты и посадки, - быстро ответил он.

- Адик, я им сдал свою комнату, они мне заплатили вперед, я пошел в магазин, подаю деньги за хлеб, а кассирша подняла крик. Я сбежал.

- Так. Стоп, - сказал догадливый Адик. - Ты сиди здесь и никого их не пускай. Меня нет. Понял?

- Дай-ка ключи, я запру, - потребовал художник, получил ключи и вовремя закрыл дверь.

Адик, бледный и потный, услышал барабанный бой в дверь и крики и прошептал:

- Что делать?

- Хозяйва! А хозяй! Открой! - вопили за дверью.

- Я буду охранять квартиру, но ты забери с улицы Веру и всех, потому что через них тебя вычислят быстро.

- А как, как я заберу? Как я выйду вообще?

- Там справа у окна есть пожарная лестница на чердак. Там выход по крышам.

Адик тут же ушел в окно, сказав:

- Я тут сделал ставни из стального прута, закрой их и запри! А то влезут!

Дверь сотрясалась от грохота, но это была двойная железная дверь, тоже поставленная хитрым Адиком.

Художник закрыл решетчатые ставни на всех окнах. Смотреть вниз он уже не мог и решил пока что поработать. Как молния, он кинулся к мольберту и начал писать картину прямо поверх предыдущего: другого холста не было.

Через небольшое время, сделав первый набросок девушки, ее родителей, кота и собак, он открыл окно, распахнул ставни и выглянул: тротуар был пуст, если не считать прохожего с зонтом.

Художник остался жить в своей квартире.

Он рисовал, питаясь остатками крупы, которые нашел на кухне, и прислушивался к крикам на лестнице - а там шла кипучая жизнь, там расположились, видимо, лагерем по всем ступенькам, там пели песни под гитару, там бегали, как кони, маленькие дети, там происходили громкие скандалы, провоцируемые другими жильцами с нижних этажей (художник со своей мастерской занимал нечто вроде чердака). В лифте, видимо, кто-то тоже поселился (судя по крикам), там (судя по скандалам) жил глава этой огромной семьи, и лестничные обитатели то и дело орали:

- В лифте! Он лежит в лифте! Там, на подушке! Ему говори! Он на ковре, Рома!

И громко говорили:

- Рома, эй! Там Рому спроси!

Художник очень живо представлял себе лестницу, сидящих и лежащих новых жильцов: ступеньки спускались как места в театре, а в лифте восседал на подушке, не хуже чем на сцене, Рома в кожаной куртке и с золотым перстнем на грязном пальце. Но это все не касалось нашего художника, он был занят своей картиной: ему казалось, что любимая семья принадлежит ему, он даже мог каждый день менять выражение лица у девушки - она смотрела на него то полуприщурившись, насмешливо, то радостно и нежно. Слепую собаку он сделал пока что одноглазой, так все-таки было лучше. Котову клетку нарисовал попросторнее и так далее.