— Из этих писем ты многое узнаешь о его дочери, — сказал Перкинс. — Но я не совсем представляю, как можно что-либо выяснить о человеке, когда он уже мертв.

— По мелочам, — ответил Селби. — Из них оживает характер. Кстати, ты ведь сам всего минуту назад смог подметить немаловажный факт, сказав что, согласно примете, человек, у которого нож острый, должен быть ленивым.

— А-а… ну такое-то о нем действительно можно узнать, — согласился Перкинс. — Да только кому какое до этого дело, раз он покойник?

— Знаешь, Гарри, я начинаю думать, что нам нужно в корне пересмотреть всю нашу методику раскрытия преступлений. Мы не уделяем достаточно внимания уликам, в которых содержится психологический портрет преступника. Таким образом, мы упускаем из виду самое важное — мотивировку. А ведь, между прочим, для того чтобы один человек лишил жизни другого, нужен серьезный мотив.

— Это, конечно, верно, — признал Перкинс, вид которого красноречиво свидетельствовал, что вопросы пересмотра методики раскрытия преступления его не трогают ни в малейшей степени. — Но только в данном случае мы ведь имеем дело не с убийством. Здесь вероятность насильственной смерти исключается, так сказать, в зародыше.

Селби хотел было что-то ответить, но передумал, взял первое письмо и начал читать:

«15 декабря 1930 года

Дорогой папа!

Пишу, чтобы сообщить тебе, что мы не будем вместе ни на Рождество, ни на Новый год. Иными словами, я больше не вернусь.

Не знаю, смогло бы все выйти иначе, если бы была жива мама. Наверное, все-таки нет. Просто все уж так получилось, и не надо никого в этом винить. Я знаю, ты старался быть мне хорошим отцом. Скорее всего, ты не поверишь, но ведь я тоже очень старалась быть тебе хорошей дочерью. И, пожалуйста, не думай, будто я не люблю тебя — это не так — но, понимаешь ли, папа, мы с тобой совершенно по-разному смотрим на жизнь. Ты считаешь, что у меня полностью отсутствуют те качества, которые пристало иметь девушке. Я же называю тебя отставшим от жизни, но это ничуть не мешает мне по-прежнему любить тебя. Ты убежден, что моя дорога приведет меня в ад, и поэтому я уже не знаю, любишь ли ты меня еще или нет. А дело все в том, что относительно меня некоторые вещи ты просто не мог и, вероятно, никогда не сможешь понять. Думаю, если бы мама была жива, она поняла бы меня, ведь недаром я считаю себя во многом на нее похожей.

Так как я знаю, что ты все равно не одобришь моих намерений, то я не стану ничего об этом рассказывать. Лучше я просто не вернусь.

Только, пожалуйста, поверь, что я люблю тебя так же сильно, как и всегда, то есть очень. Но мне не хочется ненужных споров. Я знаю, ты не одобряешь моего взгляда на вещи и поэтому не сможешь понять, почему я хочу поступить так, как решила. И не надо нам никаких откровенных разговоров, которые будут заключаться по сути лишь в том, что ты противопоставишь свою волю моей и моему стремлению прожить жизнь по-своему. Поэтому я пишу тебе, чтобы попрощаться. Крепко целую, Марсия».

Селби вложил письмо в конверт и взял со стола второе, датированное 5 октября 1931 года:

«Дорогой папа!

После моего последнего тебе письма в декабре я много думала. Я начинаю постепенно понимать, что это значит — иметь ребенка. Не знаю, как бы это тебе получше объяснить… В общем, где-нибудь вскоре после Дня благодарения ты станешь дедушкой. Боюсь судить, рассердит тебя эта новость или испугает. Вероятно, будет немного и того, и другого.

Парень, с которым я жила, не мог на мне жениться из-за своих родителей. В письме это объяснять слишком долго, да и все равно сейчас это уже не имеет никакого значения. Конечно, когда все лишь начиналось, мы думали, что сможем пожениться, как только ему удастся договориться со своими. Он покинул меня месяц назад. Я все еще люблю его, но я не хочу, чтобы он возвращался. Теперь я увидела его таким, каков он есть на самом деле, — избалованный, эгоистичный, думающий только о себе лоботряс.

Да, у моего ребенка будет много трудностей. Прежде всего, ему придется расти без отца. И хотя я ни в коем случае не хочу становиться тем человеком, который лишает его дедушки, я знаю совершенно твердо одно: я никогда не позволю, чтобы мой ребенок рос в атмосфере тех дремучих предрассудков, которые на протяжении стольких лет уродовали мой собственный взгляд на жизнь.

Нет, я нисколько за это тебя не виню. Винить тут нужно сам окружающий нас мир. Но у тебя своя точка зрения, а у меня своя, и я отлично понимаю, что ты никогда не сможешь ее принять.

Мне кажется, любовь — единственное, что вообще есть в браке. Те несколько слов, которые в торжественной обстановке пробормочет мировой судья, ничего не прибавляют к лежащим в его основе отношениям. Да, я люблю этого человека. Я не стану тебе называть его имени — так будет лучше. Я надеялась, что он женится на мне и к этому моменту я уже смогу написать тебе, что, как подобает, стала его законной женой. И тогда ты, возможно, захотел бы увидеть меня. Теперь же дело можно представить так, будто, едва выйдя замуж, я уже развелась.

Итак, дальнейшее будет полностью зависеть от тебя. Если ты хочешь увидеть меня, если ты готов признать, что маленький человечек, который вскоре появится на свет, имеет право на твою любовь так же, как в случае, если бы мировой судья получил свои пять долларов за прочтение нескольких строк из обрядовой книги, дай объявление в лос-анджелесских газетах… Я сейчас не в Лос-Анджелесе, но если такое объявление появится, мне станет об этом известно.

Только прошу тебя, папа, пойми одну-единственную вещь. Это объявление тебе следует давать лишь в том случае, если ты готов пойти до конца. Мой ребенок — естественный результат отношений, в которые я вступила по доброй воле и которые были основаны на любви. Если ты не сможешь взглянуть на все с этих позиций, пожалуйста, не пытайся связаться со мной».

Третье письмо было датировано июлем 1937 года:

«Дорогой папа!

Немало воды утекло с тех пор, как я писала тебе последний раз. То, что ты не стал помещать объявления в газете, ясно давало мне понять, какие чувства ты должен был испытывать.

У меня родилась дочурка. Я не смогла решиться отдать ее приемным родителям, хотя были времена, когда этот выход казался мне единственным. Отец ребенка согласился немного помогать ему материально, и благодаря этому мне удалось сохранить дочь… Но жизнь все же ужасная. Получаемых денег мне едва хватает на девочку. Чтобы не умереть с голоду самой, приходится работать. Я вижу свою малышку очень редко, и встречи длятся всего по нескольку часов. Понимаешь, я ее мать, но я посетитель. Настоящий ее дом — школа, в которой она живет. Учителя там очень внимательны и относятся к ее судьбе с большим участием. Они знают о ней каждую мелочь, все самое сокровенное. Мне же из этого достается только часть, да и то через вторые руки. Когда я прихожу в школу, это называется «свидание с мамой».

Короче, папа, я теперь практически лишена своей дочери. А недавно вдруг поняла, что сама лишила тебя твоей. Сейчас я осознала, что так или иначе та боль, которую я испытывала из-за потери своей дочери, должна быть во многом сродни тому, что испытываешь ты. Но столь же хорошо я понимаю и то, что ты никогда в этом не признаешься. И не сделаешь шаг навстречу. Через какое-то время я собираюсь прийти и поговорить с тобой. Но одно я решила твердо. Ты никогда не увидишь своей внучки; если не сможешь к ней относиться надлежащим образом. Что же касается меня, то твое отношение ко мне тут особой роли не играет, и я действительно очень хочу тебя повидать. Не знаю, хочешь ли этого ты. Во всяком случае, не удивляйся, папа, если в один из ближайших дней я появлюсь к тебе как снег на голову. Сейчас я нахожусь далеко, поэтому, чтобы накопить денег на билет, мне потребуется некоторое время. Очень тебя люблю и крепко целую.

Твоя непутевая дочь Марсия».

Селби почти благоговейно свернул письма и вложил их в потрепанный, испачканный конверт.

— Однако жизнь все-таки очень непростая штука, — произнес он. — Люди идут по ней ощупью, стараются совершать правильные поступки, они надеются обрести счастье, но так часто оказываются неспособными найти его из-за простого отсутствия взаимопонимания.