Эмма молчала, не решаясь сознаться Ролло, что, по сути, рада за Херлауга. Стать графом, сеньором, обзавестись семьей, а главное, спасти свою душу… Поняла Эмма, и какого опасного врага отныне приобрел новоиспеченный граф Герберт в лице бывшего покровителя Ролло Нормандского.

Она постаралась отвлечь Ролло от тяжких дум, сказав, что ничего бы этого не случилось, если бы Херлауг был уже связан с так нравившейся ему Маркотрудой. Логический пассаж Эммы вышел не совсем умным. Ролло только разгневался.

– Это все, что тебя волнует, христианка! Меня предали, а ты лишь думаешь о своей ревности. Тебе давно пора понять, что я не монах, а Руан – не монастырь. И у меня всегда были и будут женщины…

Он осекся, увидев, как подскочила Эмма.

– Клянусь Пречистой Богородицей и Иисусом Христом, в тот день, когда ты изменишь мне – я тебя оставлю!

Его не испугала ее угроза. Куда ей было деваться, да и теперь у них будет общий ребенок. Однако резкая вспышка ее ревности приятно польстила самолюбию. И он смягчился. Посмотрел на нее.

Его сердце начинало биться все сильнее. Эти волны волос, в которых отражалось пламя, это сливочно-белая кожа, рот, блестевший, как орошенные росой лесные ягоды. Тонкая рубаха сползла с ее плеча, нежный изгиб напряженной шеи отливал розоватым отблеском огня.

Он видел, как вздымается ее увеличившаяся грудь с темневшими сквозь ткань набухшими сосками. И пополневший живот на фоне все той же плавной линии длинных бедер в складках белой ткани до пола.

Ролло стало казаться, что все его неприятности отходят на задний план, когда его дома ждет такое существо. Его рыженькая красавица, его жена. И у них будет ребенок. Его ребенок… Ее ребенок.

А Эмма вдруг смутилась под лаской его взгляда, не сознавая, что стыдливость только красит ее. Вспыхнула, отвернулась, вновь присела перед зеркалом, стала беспорядочно перекладывать гребешки на полке. Откровенное восхищение и страсть в глазах Ролло обескуражили ее. А он подошел и, сжав ее волосы в руке, повернул к серебряному диску зеркала.

– Что ты видишь, Эмма?

Она видела лишь, как он склоняется к ней, как его длинные волосы спадают ему на лицо. Потом он припал жарким поцелуем к ее плечу. И она замерла, оглушенная стуком собственного сердца, плененная кольцом обвивших ее рук.

А Ролло с улыбкой наблюдал, как на поверхности зеркала меняется выражение ее лица. Вдохнул аромат ее волос.

– Ты так прекрасна… Ты – как звезда, которая манит меня, как опасная песня дочерей Ран, перед которой я не в силах устоять. И ты нужна мне, как воздух, как глоток воды в день зноя. Я люблю тебя… Наверное, я полюбил тебя еще до того, как понял, что ты уже взяла мое сердце в свои маленькие ручки.

Ролло сам никогда не подозревал, что может говорить столь нежные слова, он никогда не был скальдом. И сейчас шептал эти слова ей на ухо, словно опасался, что сама ночь услышит их.

У Эммы глаза наполнились слезами. И все же она нашла силы прошептать:

– Тогда докажи свою любовь – прогони их.

Он доказал тотчас, но совсем иным способом. И Эмме, как всегда, пришлось уступить.

Позже они опять стали спорить. На этот раз, как назовут свою дочь. Ролло говорил, что даст ей имя Герлок. Эмма же настаивала на франкском имени Адель.

Первой дочь родила Виберга. Схватки у нее продолжались долго – больше суток, пока на свет не появилась дочь Атли, племянница Ролло, – на удивление маленькая, иссиня-красная и худая, прямо кожа да кости. И хотя ребенок был спрыснут водой[7] и сам Ролло назвал ее в честь своей матери – Хильдис, но Эмма говорила:

– Ребенка надо крестить. Оба ее родителя – христиане, и ты берешь грех на душу, Ролло, отказывая ей в купели.

Ролло же только смеялся, притягивал Эмму к себе, целовал в макушку, так что ей становилось щекотно.

Но уж через несколько дней во дворце были притушены огни, и Ролло, хмурый, одиноко сидел на цоколе колонны в большом зале, не желая ни с кем разговаривать. Ребенок Атли умер, не прожив и недели, и Ролло переживал это даже сильнее, чем сама мать – Виберга, которая, казалось, теперь только и думает о том, что ее ушлют из дворца, а то и опять наденут ошейник рабыни.

Она ходила за Эммой по пятам, плакала и молила не выгонять ее, ибо прекрасно понимала, что теперь она потеряла все блага своего положения родственницы правителя. Эмма, в конце концов сдавшись на уговоры и слезы, пообещала, что поговорит с епископом Франконом, чтобы он устроил Вибергу при недавно основанном монастыре Святой Катерины на горе, где ранее было жилище Снэфрид. Ибо не могло быть и речи, чтобы такую особу, как Виберга, столь прославившуюся дурным нравом, кто-то захотел взять в жены. Пусть она и была одно время в родстве с правителем.

Оставив Ролло, которого ее утешения только раздражали, Эмма отправилась поговорить о Виберге с Франконом.

– Теперь ты видишь, что я не зря просил тебя крестить твоего ребенка до того, как его отец-язычник узнает о его рождении, – заметил Эмме епископ. – Ибо великий грех лежит на Ру Нормандском, что он не позволил встретиться в раю душам Атли и его дитяти.

У Эммы мороз пробегал по коже от этих слов. Франкон, как всегда, оказывался прав. И она молча и покорно сидела в его покое, почти машинально наблюдая, как молчаливый Гунхард зажигал свечи высоких кованых канделябров. Гунхард согласно кивал на слова Франкона, задувая огонек на тонкой лучине.

– Весь мир христианский следит за тобой, Эмма из Байе, – присоединял он свой негромкий голос к словам епископа. – Кто знает, если дитя твое будет крещеным, может, христианам и удастся избежать новой войны. Ибо у них появится надежда, что этот край Северной Нейстрии – он никогда не говорил «Нормандия» – будет иметь крещеного правителя.

– Но Ролло…

Она запиналась, вспоминая о недавнем разговоре с мужем. Сейчас он и слышать ничего не желал о крещении. Ибо он созывал со всех земель язычников, своих единоверцев, и в капище за Руаном возносились богатые жертвы Богу войны северян.

Этих ловцов удачи тоже объединяла их вера. Если же у их вождя будет крещеное дитя… Порой Эмма задавалась неразрешимым вопросом, настолько ли крепка любовь Ролло к ней, чтобы он простил открытое противодействие его власти. Нет, отвечала она себе, власть, то положение, которое Ролло завоевал и теперь собирался упрочить, было для него важнее всего. Во сто крат важнее их любви.

Она возвращалась к себе во дворец, и обычные хлопоты заставляли забыть о мрачных вопросах. Она убегала в хозяйственные заботы, а ночью приходил Ролло, и тогда уже ничто не имело значения. Они предавались любви, ссорились, мирились, искали утешения и поддержки друг в друге. Порой же взгляд Ролло становился сосредоточенным, отрешенным. Он не сразу откликался, когда Эмма звала его. Потом словно приходил в себя. Говорил, зарываясь лицом в волосы жены:

– Скоро придет мое время, я выполню то, что было мне предсказано в священной Упсале. Я покорю этот край, стану великим королем. А ты… Ты станешь его правительницей и королевой.

У Эммы невольно перехватывало дыхание. Она – девчонка из лесного аббатства в глуши Луарских лесов… станет королевой всех франков. О, тогда бы она могла ответить своим вельможным родственникам за все пренебрежение к ней. Мысль о короне ослепляла, вызывала головную боль… но не думать о ней Эмма уже не могла.

Настал ясный погожий сентябрь. Обильный урожай был почти собран, поля убраны, закрома наполнены. Жители Нормандии – норманны, франки, бретоны – с гордостью говорили о своих богатствах. У них-де самые тучные луга, самые рыбные реки, самое жирное молоко, самые сильные кони и лучшая во Франкии сталь. Теперь и местные жители стали, по примеру северян, готовить пищу на сливочном масле вместо растительного, а свой нормандский напиток – яблочный сидр – они превозносили даже выше франкских вин.

Однако несмотря на мирные отношения внутри страны, сам воздух Нормандии с его ароматами сыра, яблок и молока, казалось, дрожал в предощущении приближающейся войны. К набережным Руана причаливали драккары норманнов с юга, из Гароны. Они, как ромеи, были задрапированы в складчатые шелковые плащи самых ярких расцветок и сочетаний, носили шелковые башмаки и завивали колечками коротко обрезанные волосы. Пришельцев с Севера в них можно было узнать только по высокому росту и огромным секирам, которые они ловко сжимали руками в шелковых перчатках.