Сезар достал из кармана пачку таблеток:
– Прими вот это.
– Что это, амфетамин?
– Бензедрин. Возьми одну штуку.
– Лучше не стоит.
В армии Элвин с трудом отвык от героина и с тех пор не притрагивался к наркотикам ни в каком виде, они вызывали у него страх – он боялся вернуться к старому.
Стурка проводил Марио и Пегги до двери. Элвин услышал, как хлопнули дверцы, завелся мотор и машина отъехала от мотеля.
Сезар вытащил гримерный набор, который они купили на прошлой неделе в Нью-Йорке. Здесь были мягкие подщечные подушечки, изменявшие форму челюстей и скул, фальшивые пряди и парики, краска для волос и бровей. Несколько подкладок, усы щеточкой и парик цвета перца с солью состарили Элвина лет на двадцать. Сезар сказал:
– Не забывай сутулиться при ходьбе.
Специальная шапочка укоротила прическу Сезара, а нанесенный грим и очки превратили его из свирепого разбойника в бизнесмена средних лет. Стурка выглядел как худощавый аскет с вьющимися каштановыми волосами под аккуратной эспаньолкой.
– Уходим.
Воздух снаружи был мутным и тяжелым от множества машин, несшихся по Двадцать второму шоссе в сторону города и аэропорта Ньюарка. На стоянке у мотеля хлопали дверцы автомобилей, люди забрасывали в багажники сумки, дети бесились, коммивояжеры выезжали на перегруженную движением дорогу. Небо было грязновато-бурого цвета; здесь, в густом смоге к северо-востоку от Нью-Джерси, это означало ясную погоду.
14.15, восточное стандартное время.
Лайм в хмуром настроении покинул кабинет Саттертуэйта в Белом доме и поймал на улице такси.
– Главное управление полиции.
Деловой обед в кабинете главного советника президента навел на него скуку своими холодными бутербродами и пространными рассуждениями Саттертуэйта по поводу политических требований момента. В такси Лайм сидел, откинув голову на валик сиденья, закрыв глаза, зажав в зубах незажженную сигарету и заполняя время сонными эротическими мечтаниями с участием Бев Роланд.
– Эй, мистер. Приехали.
Он расплатился с таксистом и вышел. День был солнечный и не такой холодный, как вчера. Закинув голову, он проследил за самолетным следом в небе, думая о своих недавних фантазиях. Бев всегда умела вести свои дела без особого шума, ей было тридцать четыре, разведена, женственна, административный помощник спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. Сейчас она составляет ответы корреспондентам Люка. «Дорогой мистер Смит, спасибо Вам за Ваше письмо от второго января. На ваш запрос отвечаем…» Работоспособная днем, любвеобильная ночью, она легко раскладывала свою жизнь по полочкам, и Лайм испытывал к ней некоторую зависть.
Он стал известен репортерам. Они устроили ему засаду в коридоре, ожидая его, похоже, уже не первый час. Лайм махнул рукой, расчищая себе путь; когда они расступились, забрасывая его вопросами, он громко сказал: «Никаких комментариев, и можете меня цитировать» – и прошел на лестницу сквозь двери, охраняемые двумя полицейскими.
Наверху человек из ФБР проводил допрос Сандры Уолберг. Молодой адвокат из конторы Хардинга сидел в углу и откровенно скучал. Он выглядел так же, как все воспитанники Хардинга, – лохматый парень с лицом недовольного миром праведника. Хардинг славился тем, что подстрекал своих клиентов к нарушению порядка в зале суда.
Лайм пересек комнату и сел по правую руку от агента ФБР так, чтобы было удобно смотреть на девушку, не щурясь на свет из окна. Когда он отодвигал стул и садился, агент ФБР поприветствовал его кивком; адвокат не обратил на него внимания, а Сандра покосилась в его сторону. Это была хрупкая девушка с мелкими чертами лица, на котором застыло выражение мрачного вызова.
Сотрудник ФБР был молодой человек, неприятный на вид, но хорошо знавший свое дело. Он задавал логичные и жесткие вопросы. В его сдержанном тоне звучала скрытая угроза. И разумеется, все это было без толку: Сандра продолжала молчать. Никто из них не говорил. За все это время они услышали от заключенных только несколько коротких фраз – в основном от Боба Уолберга, который нервничал больше остальных. «Небольшая перестройка Капитолия». Потом усмешка и вскинутый вверх кулак: «Вперед!» Но молодой адвокат быстро пресекал эти выступления: «Все в порядке, парень. Не дергайся».
Подопечных Хардинга в любом случае должны были казнить, и государство не собиралось рассматривать всерьез ни оправдательный приговор, ни просьбу о помиловании.
Ведя это дело, Хардинг прекрасно понимал, что ничто на свете не сможет спасти его клиентов от смертной казни. Единственным человеком, способным извлечь выгоду из этой ситуации, был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свою репутацию глашатая левых радикалов. По окончании процесса он будет считать себя вправе заявить своим людям, что приложил все мыслимые усилия, но его победили жестокость и коррупция властей; значит, остаются только насильственные методы борьбы, ибо он только что еще раз доказал, что все другие средства бесполезны. Лайм презирал Хардинга и его людей, он знал, что они готовы сражаться до последней капли чужой крови.
А тем временем надо было продолжать ломать эту комедию. Следствие представляло собой смесь притворства и абсурда, об этом знали все, включая Хардинга. Но заключенных продолжали поодиночке приводить из камер и в течение всего дня вежливо допрашивать в присутствии адвоката, не забывая при этом напоминать, что они имеют право не отвечать на задаваемые им вопросы.
Вечером узников возвращали в их одиночные камеры, и адвокаты уезжали домой. А после ужина заключенных снова поднимали и вели в специальные помещения, где допрашивали уже без адвокатов и упоминания о гражданских правах. Так поступали потому, что этого требовала ситуация: не проследив дело до самых корней, невозможно было определить хотя бы масштабы самой угрозы. Необходимо было найти Стурку и того, кто за ним стоял, а сделать этого было нельзя, не выбив соответствующей информации из заключенных.
Все обычные способы давления были уже использованы, поэтому в последние время перешли на психотропные средства. До сих пор результаты были незначительными, но сегодня вечером, возможно, ситуация изменится. Заключенные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи неизменно заявляли, что это либо выдумка, либо намеренная клевета. Власти могли предоставить любое количество надежных свидетелей, готовых подтвердить, что заключенные всю ночь мирно спали в своих камерах; они могли предоставить и сколько угодно врачей, которые подтвердили бы под присягой, что в организм их пациентов не вводили никаких наркотиков. Иногда Лайму приходило в голову, что радикалы, выдумавшие себе полицейско-фашистское государство, в конце концов сами же его и сотворили.
Когда начнется суд, министерству юстиции придется позаботиться о том, чтобы все заключенные добровольно признали свою вину. Ситуация была слишком неустойчивой и взрывоопасной, и лишь публичное признание террористов могло удовлетворить взволнованную общественность. И такое признание будет получено.
Эта задача не входила в обязанности Лайма и его отдела, чему он был очень рад, однако он нисколько не сомневался, что, раз уж правительству нужна такая развязка, оно обязательно найдет способ результативного воздействия на заключенных и в конечном счете добьется своего.
Минут десять он слушал, как агент ФБР допрашивает заключенную. Сандра Уолберг сказала очень мало, по существу вопроса – ничего. Юный адвокат в углу зевал, не закрывая рта. Обменявшись с агентом усталыми взглядами, Лайм вылез из-за стола и покинул комнату.
В холле административного корпуса он увидел своего босса Дефорда и генерального прокурора Акерта, которые беседовали с журналистами. Акерт, как и положено политику, был многословен, но не говорил ничего конкретного. У него это здорово получалось: речь выходила четкой и лишенной индивидуальности, как распечатка компьютерного принтера, и по тону напоминала свидетельские показания, даваемые в суде полицейским. Все вместе создавало впечатление профессионализма и компетентности; и хотя в общем это впечатление не было ложным, в данном случае он намеренно морочил журналистам голову. Дефорд, наоборот, был полный кретин, но на публике умел выглядеть информированным специалистом: он упаковывал свое неведение в оболочку секретности и всем своим видом как будто говорил: «Разумеется, мне многое известно, но я не могу разглашать эти сведения по соображениям безопасности». Он отвечал сухо и лаконично.