– Возможно, именно для этого.

– Чепуха.

– Вы отказываетесь нас слушать, пока мы вас к этому не принуждаем.

– Неправда, я говорю со всеми и выслушиваю всех. Но это не значит, что я обязан соглашаться с каждым, кого слушаю.

У хлеба и ветчины не было ни запаха, ни вкуса; он ел чисто механически. Селим спросил:

– Как долго мы с вами разговариваем?

– А что?

– Не задавайте мне вопросов. Просто отвечайте.

– Минуть пять, наверно. Или десять. Не знаю.

– Думаю, вы уже успели восстановить свой голос. По-моему, сейчас он звучит достаточно естественно.

Селим протянул руку к магнитофону и передвинул его ближе к свету. Он все еще не нажимал на клавишу.

– У нас к вам будет небольшая просьба. Я написал для вас маленькую речь. Вам это должно быть знакомо – вы ведь всегда читаете речи, написанные для вас кем-то другим.

Фэрли не стал на это отвечать; от страха у него сводило живот, и он не чувствовал никакого желания говорить на такие темы.

– Мы хотим, чтобы вы озвучили для нас эту маленькую речь. Мы запишем ее на магнитофон.

Фэрли молча продолжал есть. Селим был очень терпелив и снисходителен:

– Видите ли, мы считаем, что самая большая проблема, с которой сталкиваются люди во всем мире, заключается в том, что стоящие у власти люди не умеют слушать или, в лучшем случае, слышат лишь то, что хотят услышать.

– Что касается меня, то я вынужден вас слушать, – ответил Фэрли. – И если вы хотите осыпать меня бессмысленными обвинениями, я не могу вас остановить. Но я не вижу, какая польза в этом может быть для вас или кого-нибудь другого.

– Напротив, польза очевидна. Мы хотим, чтобы вы помогли нам перевоспитать весь мир.

– Благодарю, но я редко отдаю в чистку свои мозги.

– У вас превосходное чувство юмора. И вы смелый человек.

Селим сунул руку в складки своей одежды, достал сложенную бумагу и положил ее на свет. Фэрли взял листок. Речь была напечатана на пишущей машинке через один интервал.

– Вы должны прочитать ее в точности, как она написана, без каких-либо поправок или добавлений.

Фэрли прочитал бумагу. Его губы были плотно сжаты; он с силой дышал через ноздри.

– Понятно.

– Хорошо.

– И что будет после того, как я выполню ваши инструкции?

– Мы не собираемся вас убивать.

– В самом деле?

– Фэрли, вы не нужны нам мертвым. Я знаю, что не могу вам это доказать. Но это правда.

– И вы серьезно думаете, что Вашингтон согласится с этими требованиями?

– А почему бы нет? Это очень малая цена за ваше благополучное возвращение домой. – Селим наклонился вперед. – Поставьте себя на место Брюстера. Вы бы это сделали. Значит, сделает и он. Соглашайтесь, Фэрли, и не будем терять времени. У нас его очень мало.

Фэрли еще раз пробежался глазами по печатным строчкам:

– «Инструкции последуют в дальнейшем». Какие инструкции? Неужели вы не понимаете, что у вас ничего не выйдет?

– Однако до сих пор у нас все прекрасно получалось. – В его голосе звучала спокойная уверенность.

Фэрли попытался разглядеть его сквозь бьющий в глаза свет. Завернутая в чалму голова Селима смутно проступала в темноте. Фэрли положил бумагу на стол, придерживая ее пальцами; потом он оттолкнул ее прочь.

– Вы отказываетесь?

– Допустим, что так. И что тогда?

– Тогда мы сломаем вам один из пальцев и вернемся к нашей просьбе.

– Вам меня не удастся запугать.

– Вы думаете? Хорошо, оставим это на ваше усмотрение. Только вы можете назначить цену собственной жизни, я не стану делать это за вас. Сколько боли вы сможете вынести?

Фэрли закрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза от слепящего света лампы.

Он услышал невозмутимый голос Селима:

– Поодиночке мы не представляем никакого интереса ни для себя, ни для других. С другой стороны, вы являетесь очень важной фигурой в глазах очень многих людей. У вас есть обязательства и перед ними, и перед самим собой.

Фэрли его почти не слушал. Он сидел, сжавшись в комок и не шевелясь, он должен был принять решение, перед ним был выбор, который мог стоить ему жизни. Его давно не волновали детские вопросы личной храбрости; позиция – вот что было важно. Если у вас есть какие-нибудь убеждения, подразумевается, что вы должны уметь их защищать. А раз так, вы не можете позволить себе произносить слова, которые являются насмешкой над вашими принципами. Даже если те, кто их услышит, прекрасно понимают, что вы произнесли их не по своей воле.

Он снова взял листок и поднес его к лампе, щурясь на отраженный бумагой свет.

– «Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище». Где вы найдете такое убежище? В какой стране?

– Это уже наша проблема. Разве вам не хватает своих?

Селим слегка отодвинул лампу. Фэрли покачал головой:

– «Фашисты», «белые либеральные свиньи», «расисты и империалисты». Это дешевые пропагандистские лозунги, которые ничего не значат. Они звучат, как радиопередача из Пекина.

– Я не просил вас интерпретировать наш текст. Вы должны его просто прочитать.

Фэрли уставился в темноту рядом с лампой:

– Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить некоторые вещи.

– Даже если они соответствуют истине?

– Но они не соответствуют истине.

– Значит, вы отказываетесь.

Он предпочел бы смотреть в глаза Селиму, но бьющий в лицо свет делал это невозможным.

– Мы сможем вас заставить, это потребует только какого-то времени.

– Посмотрим. Думаю, я достаточно устойчив к нажиму.

– Существуют психотропные средства.

– Мой голос будет звучать неестественно.

Наступило продолжительное молчание. Фэрли было холодно и тоскливо. Возможно, этот отказ будет стоить ему жизни; он не мог думать об этом с абсолютным хладнокровием.

Селим очень мягко сказал:

– Чего вы хотите, Фэрли?

– Чего я хочу?

– Давайте выслушаем вашу сторону – возможно, мы сумеем достигнуть соглашения. Какова ваша цена?

– Меня нельзя купить, вы это прекрасно знаете. Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.

– Восхищаюсь вашей храбростью. Но все-таки у нас должна быть какая-то основа для разговора.

– Разумеется. – Его охватило неожиданное легкомыслие. – Мы можем обсудить условия моего освобождения.

– А если я соглашусь вас освободить? – Селим поднял лампу повыше; теперь она била ему прямо в глаза. – Вы ведь знаете, чего мы потребуем взамен?

– Да, я прочитал ваши требования.

– И?

– Я понимаю, что с вашей точки зрения они выглядят вполне разумными. С вашей, но не с моей.

– Почему?

– Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом. Неужели вы всерьез…

– Вот это уже лучше, – еле слышно пробормотал Селим.

– Что?

Его охватило внезапное подозрение; он нагнулся вперед и повернул лампу в руке Селима.

Свет упал на магнитофон. Кассета по-прежнему не крутилась. Селим вырвал лампу у него из рук.

– Я включу его, когда вы будете готовы.

– Я буду говорить лишь так, как считаю нужным.

– И как вы считаете нужным говорить, Фэрли?

– Своими словами и без принуждения.

– Вряд ли это нас устроит.

– Вы всегда можете стереть запись. Я скажу только, что меня похитили, что я жив и нахожусь в добром здравии. Этого будет достаточно, чтобы предоставить свидетельство моего похищения. Больше я ничего не могу вам предложить.

– Разумеется, вы согласны на такой вариант, потому что он соответствует вашим интересам. Вы хотите, чтобы они знали, что вы живы. Тогда они будут искать вас еще более настойчиво.

– Это все, что я могу вам предложить. Можете соглашаться или отказаться.

Селим резко поставил лампу обратно на верстак. Фэрли нагнулся и повернул ее лампочкой к стене. Селим не стал его останавливать; его компаньоны, вряд ли слышавшие большую часть их разговора, как молчаливые призраки, смотрели на него из темных углов.