— Все верно, — отвечала Малфрида. — Нежить сама размножаться не может, а вот теплокровного к себе забрать всегда норовит. Духом тот не станет, зато стадо их нелюдское пополнить может. Главное, чтобы потом опять такой полулюдок к своим не примкнул — много бед от того будет. А что же вы хотели? С Чернобогом жить — Недолю свою кормить. Или о том вам волхвы ваши не поведали? Не сказали, что с темной силой всегда так: призвать ее гораздо легче, чем потом укротить.

— Но ведь Ольга приехала же, — заикнулся было Милюта. Но Малфрида только смеялась. И вольно же ей было так веселиться среди этих подавленных людей, которых даже привыкшему к крови и убийствам Свенельду жалко было. А этой хоть бы что.

— Думаете, ее свадьба с Малом вас от власти Морены избавит?

— А как же тогда? Волхвы ведь сказывали, что Морена это та же Макошь добрая, только наоборот.

— А наоборот — значит злая, — беспечно отмахивалась Малфрида. Ее темные глаза лукаво сверкали из-под темно-багряного капюшона, по щеке змейкой вилась волнистая темная прядка. Такой веселой и милой казалась — любо-дорого поглядеть. Да и говорила то, что надо: — Разве не знаете, что Макошь лишь зимой темнеет да силу теряет, а будете считать ее Мореной — она добра вам не принесет. И Макошью доброй уже никогда не сделается.

Древляне переглядывались, лица их все больше печалились. А Малфрида тут же поясняет: мол, забудьте про Морену злую, поставьте опять изваяние Перуна Громовержца, который нечисть не любит, поклоняйтесь ему и требы подносите, вот и поглядите, станут ли вас нелюди донимать.

— А как же указы волхвов? Что, если на нас нагрянут?

— Кто? Нелюди или… киевляне? Но разве мы уже не здесь? Вон же Свенельд стоит, смотрит на вас, улыбается. Даже хлебом с вами поделился.

— Да без жита-хлебушка, какое мы ранее у полян на меха и мед выменивали, совсем худо, — соглашались древляне. — Вепрятина, какую нелюди нам кидают, хоть и хороша, но без ломтя хлеба… не то.

— Вот-вот. И разве ранее не лучше тебе, Милюта, было, когда ты гоголем ходил по своему погосту? А теперь только сапоги киевские у тебя и остались. И вот что я вам скажу, милые вы мои: вам не о свободе думать надо, а о том, как опять подняться да хозяевами себе стать. Пусть и под рукой Киева стольного. Все лучше под полянами жить, чем под нежитью.

«Не переусердствовала бы она», — с тревогой отметил Свенельд. Но не стал вмешиваться, видя, какие задумчивые и покорные лица сделались у древлян. О жене же опять подумал: ну и умница!

Тут подала голос беременная жена Милюты:

— Я как погляжу, ты баба умная, все знаешь. Вот и ответь мне. Я еще когда снег сходил, думала разродиться, но и по сей день отчего-то ребенка в себе ношу. Ребеночек уже и биться во мне перестал, я же как гнию изнутри, все тело пятнами пошло.

Тут и стоявшая поодаль молодица громко всхлипнула и тоже пожаловалась, вытирая вмиг набежавшие слезы концом головного платка, что ранее биение новой жизни в себе ощущала, а теперь словно замер в ней плод.

— Ну так Морена же мертвое больше живого любит! — блестела зубами в улыбке Малфрида. — Я вон ее не почитаю, надо мной она не властна, вот и чую…

Она приложила руку к животу и… Вдруг показалось, что в ней самой, в глубине ее тела словно рыба била плавником. Дитя давало о себе знать… напоминало… Малфрида застыла, зачарованно прислушиваясь к этим движениям новой жизни. Но тут же хранимая в калите [83]на поясе лапка-оберег от Кощея зашевелилась, будто напоминая, что не ее уже это ребеночек. И это так ошеломило Малфриду, что она словно забыла о жадно внимавших ей древлянах, будто удалилась от них, не слыша их вопросов, не чувствуя устремленных на нее взглядов.

Поглощенная собой, она не заметила, как до этого подремывавший на шкурах в углу волхв Коста поднялся и подошел к плачущей жене Милюты, стал что-то ей говорить, а та, широко распахнув большие светлые глаза, смотрела на него с надеждой. Но тут же резко оглянулась, втянув голову в плечи… Да и не только она замерла в этот миг, все вокруг всполошились, вслушиваясь в отдаленный и долгий протяжный крик извне. Вскоре стукнула входная дверь, отлетел занавешивающий проем кусок шкуры, и, путаясь в ее складках, на пороге возник Претич.

— Там это… Люди не понимают. Что делать-то нам?

Он не выглядел испуганным, скорее озадаченным. И сразу же нашел глазами Малфриду. Она поднялась. Переглянулась со Свенельдом и вместе с ним пошла на двор.

Большинство людей Ольги древляне постарались расположить с возможными удобствами, благо погост был немаленький. Кого устроили по избам, кого в овинах, кого в хлевах со скотиной. Те же, кто еще не пошел отдыхать, разложили посреди погоста большой костер, — подле него было как-то спокойнее, можно было беседовать, делясь впечатлениями первого дня похода. И всех всполошил этот протяжный крик — то ли человеческий, то ли звериный, но исполненный такой люти, что все враз поднялись, похватали оружие, смотрели, не зная, что предпринять.

Отблески от костра достигали кромки леса. Казалось, что стволы, росшие еще днем в стороне, придвинулись гораздо ближе, и переброшенная от дерева к дереву жердь для ограждения теперь была видна совсем недалеко. Вот на ней-то воины и разглядели девочку. Совсем небольшую, лет пяти-шести, в обычной белой рубашонке, со светлыми, ниспадавшими на плечи косичками. Девочка сидела на жерди странно, как птичка, удерживаясь на перекладине пальцами ног, а руки сложила перед грудью. И почему-то она казалась необычным ребенком: слишком серьезным было ее личико, неживым, не по-детски мрачным, а круглые светлые глаза смотрели угрюмо из-под сдвинутых белесых бровей.

Пугаться такой крохи воинам было бы словно не к лицу, однако отчего-то никто не решился ни подойти к ней, ни подозвать. Вот и переговаривались, не зная, как быть.

— Это дочка моя, — сказал, увидев девочку, вышедший из дома Милюта. — Раньше мы ее Мюткой звали, до того, как лес ее от нас востребовал. Ну мы и отвели ее в чащу, чтобы других своих детей уберечь. Пусть лучше она… ну и ее сестра, какую еще раньше позвал лес. Но с тех пор лес нас не трогал больше, нежить не скреблась в двери, медведи не драли скот и волки не нападали.

— Как же вы раньше оборонялись? — спросил Претич, не понимавший, как можно отдавать свое здоровое и неувечное дитя нелюдям.

— Раньше? Когда это раньше? Раньше лес наш был. Ну, до того как приехал посыльный от князя Мала Древлянского и поведал, что мы теперь под покровительством темных богов. Они и дали нежити небывалую силу.

— Орлы! — только и хмыкнул Претич. Шагнул было к ранее звавшейся Мюткой девочке, руку протянул, будто покликать хотел, но тут же отшатнулся, когда из лесу опять прозвучал этот громкий и полный требовательной ярости вой. Некоторым даже показалось, что это сама Мютка вопит, ибо она задергалась, наклонила головку, поводя ею из стороны в сторону, как будто пьяный мужик с похмелья.

— Мюточка!.. — попробовал слабо подозвать дочку Милюта, но рядом возникла Малфрида и отстранила его.

— Не зови! Так только разозлишь тех, кто ее отправил. И не человек уже твое дитя, иная в ней душа, нелюдская. Отныне она покликуша — дурочка, какая в услужении у лешего и иных духов леса состоит, через которую они связь со смертными могут держать. Вот они и прислали ее зачем-то. Ты должен знать, чего они хотят, Милюта.

Древлянин стал дрожать так сильно, как будто его сейчас бить в припадке начнет.

— Ох, ох, да ведь и впрямь требовали. И всего-то козу. Мютка приходила и не своим голосом просила козу, чтобы молока для нелюдей лесных надоить. Мы вон ее и привязали, ждали, кто за козой явится, а тут вы. Ну духи и не явились. А теперь…

— Да отдайте вы ей козу, делов-то, — хмыкнула Малфрида. — Коза — пустое. Главное, чтобы к полуночи лес на нас не пошел, не раздавил.

— Да как он пойдет? — удивился кто-то из кметей. — Да мы его!.. В щепу разнесем! Вон как ярл Торбьерн недавно с оплетенем справился.