– Это точно, – самодовольно хмыкнул Утюгов, – что-что, а глаз на козлов у меня наметан, я за версту их приближение чую.

– До того мужика меньше версты осталось, – Толстошеев показал рукой на дымившую трубу асфальтобетонного завода.

Они уже шли вдоль покосившегося бетонного забора, на котором каких только надписей не было – и политических, и можно сказать, сексуальных, и так называемых музыкальных. От нечего делать Утюгов читал их вслух, иногда смеялся, когда надписи были сделаны в рифму.

Матвей нырнул в пролом, придержавшись за ржавый прут арматуры.

– Ты вопросов лишних мужику не задавай, говорить буду я, а ты только присматривайся.

– Лады, – отвечал Утюгов.

Они оказались на узкой асфальтовой дорожке, пролегавшей между забором и бетонными колоннами, над которыми простирался навес. Тут стоял удушливый запах разогретой смолы. Утюгов глянул вниз, под навес. Там метрах в трех, на дне огромного бетонного бассейна блестел, словно начищенные хромовые сапоги, расплавленный битум.

– Не хочешь со своей пушкой попрощаться? – спросил Толстошеев, указывая на горячий битум. – Там ее никто никогда не найдет – лучшее хранилище для использованного инструмента.

– Чего прощаться? – пожал плечами Утюгов. – Ствол – он вещь неодушевленная и никаких приятных воспоминаний у меня с ним не связано, одна головная боль.

– А я оружие люблю, – отозвался Матвей, не спеша извлекая пистолет из кармана и разглядывая вороненую сталь. – Глушитель у тебя хороший, жаль выбрасывать.

– Итальянский, – сказал Утюгов и назвал модель глушителя.

– Хороший, маленький, – поглаживая его ладонью, приговаривал Толстошеев. – Точно без звука бьет?

– Вообще без звука ни одна пушка не стреляет, но эта тихая, словно дверь хорошей иномарки закрываешь, шпок – и все!

– Давненько не стрелял, – улыбаясь, говорил Толстошеев и огляделся по сторонам. – Никого нет?

– Поблизости никого.

Ближайшие люди находились возле грохочущего асфальтосмесителя и даже если кричать, надрываясь, они бы не услышали.

Толстошеев прицелился в дно ямы, там, где на битуме плавал желтый кленовый лист.

– Как думаешь, попаду?

– Чего ж не попасть, метров пятнадцать расстояния, а цель крупная. Ты же не в яблочко метишь? Главное, чтобы, мишень яркой была, на фоне выделялась.

Желтое на черном – хорошее сочетание.

– Смотри, – сказал Толстошеев и показал рукой куда-то за Утюгова, словно увидел кого-то из знакомых.

Данила машинально обернулся, и в этот момент Матвей, вскинув пистолет, нажал на спусковой крючок. Пуля вошла Утюгу в спину. Наемный убийца обернулся с таким выражением на лице, словно кто-то хлопнул его по плечу. Удивление, растерянность, непонимание просматривалось в его глазах. Сказать он уже ничего не мог.

Толстошеев второй раз нажал на курок, целясь в голову. Пуля вошла в щеку. Утюгов рухнул животом на край ямы.

Матвею пришлось поспешить, еще немного и Утюгов перевалился бы через край.

– Эй, а должок отдать? Денежки, – абсолютно спокойно приговаривал Матвей, удерживая мертвеца за шиворот. – Если бы ты молнию не застегнул, они могли бы и выскользнуть.

Завладев деньгами, Толстошеев разжал пальцы. Перевернувшись в воздухе, мертвый Утюгов упал на вязкую поверхность битума. Сперва пленка прогнулась, словно труп упал на черный, плотно натянутый полиэтилен, под которым пряталось густое желе, затем пленка разорвалась в двух местах, и труп медленно погрузился в черную горячую жижу. Последними исчезли кроссовки, на подошвах которых виднелась налипшая влажная глина.

Взяв пистолет за глушитель, Толстошеев прицелился и метнул его, как нож, сильно и резко. Железо пробило пленку и мгновенно исчезло в густой горячей жиже.

Черная расплавленная смола линзой вздулась над прорывом.

– Ну, вот и все!

Матвей отряхнул руки, поискал глазами гильзы. Нашел их не сразу, пришлось ворошить траву палкой. Он напоминал дачника, который ищет грибы.

– Вот одна, вот и вторая – аккуратненькие, блестящие.

И гильзы тоже полетели в черный как безлунная ночь битум.

Рабочие возле смесителя видели, что на территорию зашли два человека, а обратно возвращался один, в длинном плаще. Но их это не заинтересовало, главное, что шли мужчины без ведер, и возвращался мужик с пустыми руками, значит, битум не крали. Ну, самое большое, помочились где-нибудь у забора, так это в порядке вещей.

Толстошеев шел на дачу, весело насвистывая и запустив руки в пустые карманы плаща. Что делать с машиной, он знал. Загнал ее в подземный гараж к своим двум. Даже если кто и обнаружит машину здесь, то всегда можно сказать, что Утюгов попросил, чтобы автомобиль постоял в отапливаемом помещении. Машина дорогая, такую надо беречь. А куда делся сам Утюгов, черт его знает! Человек он ненадежный, бывший спортсмен, год отсидевший в тюрьме. Мало ли чего он натворил, от кого прячется!

Джип Миши Порубова был оборудован по первому классу. Комбат с Мишаней расположились на заднем сиденье. Тут было просторно – можно вытянуть ноги.

Имелся и небольшой откидной столик, бар, где нашлось четыре сорта водки, два – коньяка, один – виски. Можно было включить и телевизор, но Комбат привык в жизни обходиться без излишеств.

– Ты бы еще писсуар в машине оборудовал, – предложил он Порубову.

– А что, можно?

– Или биде.

Только теперь Мишаня сообразил, что бывший командир подкалывает его.

– Хорошая машина, в ней жить можно.

– То-то и оно, – проворчал Комбат, – не машина, а будуар какой-то!

Что именно скрывается под словом «будуар» Комбат не знал, не приходилось ему в жизни сталкиваться с этим явлением. Но он ясно представлял себе, что десантники, даже бывшие, в будуарах не живут.

– Машина должна быть машиной, а квартира – квартирой, – наставлял бывшего подчиненного командир Борис Рублев.

– Это же не просто машина, это джип! – гордо заявил Порубов, присматриваясь, какую бы бутылку начать.

– Я больше пить не буду, – сказал уже протрезвевший Комбат.

В другое время он и выпил бы, но теперь хотелось показать Порубову, что он, Борис Рублев, умеет жить правильно.

– Я тоже не буду. Кто ж в одиночку пьет?

– Джип, Мишаня, – это военная машина.В ней должно быть всего-то сиденье, руль и рычаг переключения передач. Все остальное – излишество.

– Согласен. Но это на войне, а в мирной жизни…

– Нечего в мирной жизни под десантника косить, потому что смотрится твой джип так же глупо, как десантный берет в сочетании с двубортным костюмом.

– А, по-моему, ничего.

– Ничего, ничего… – передразнил Комбат, – тогда почему тебя на вокзале все рассматривали, как пугало гороховое?

– Видный, наверное, я мужчина, – весело засмеялся Порубов.

Засмеялся и Комбат. Оба сообразили, что дело не в машине, не в одежде, не в деньгах. Подлец может оказаться и богатым, и бедным. Честному человеку не заказано разъезжать в шикарной машине или стоять с протянутой рукой у подземного перехода.

– Печку хоть выключи, – обратился Комбат к шоферу, – когда тепло, спать хочется. Я к теплу не привык.

Вскоре в машине сделалось прохладно. Комбат застегнул куртку, скрестил руки на груди и принялся смотреть на дорогу сквозь лобовое стекло.

– Летим, как на пожар, будто опаздываем.

– Чего бы не лететь? Дорога пустая, ночью ни мы никому не мешаем, никто и нам дорогу не загораживает.

Взгляд Бориса Ивановича Рублева стал мечтательным. Он любил ночную дорогу, любил внезапно срываться с места. В этом было что-то от прошлого, когда он являлся командиром десантно-штурмового батальона. Иногда приятно было почувствовать себя прежним. Такие минуты наступали, когда рядом оказывался кто-нибудь из ребят, с кем раньше приходилось побывать в деле.

Мишаня Порубов был далеко не худшим из них.

– Ты только ресторанами занимаешься? – после получасового молчания спросил Рублев.

Порубов дернулся. Он хоть и сидел с открытыми глазами, но почти выпал из реальности. За время службы в армейском спецназе научился спать где угодно и как угодно.