Хоть тебе и принимать, а проснемся оба.

Осенью дожди всегда серые.

Сквозь пелену дождя неслись автомобили с включенными фарами, а по тротуару, легко перепрыгивая через лужи, бежал высокий мужчина в разбитых кроссовках, спортивных штанах неопределенного цвета с двойными белыми лампасами и в темно-синей майке с короткими рукавами. Он бежал очень ровно, и казалось, что ноги, обутые в тяжелые кроссовки с замысловатой рифленой подошвой даже не касаются мокрого шершавого асфальта.

Борис Рублев бежал легко, большими шагами. С проезжающих мимо машин на него поглядывали кто с нескрываемым восхищением, кто с презрением, а кто и просто с интересом.

– На спортсмена похож, – переговаривались пассажиры автомобилей и пассажиры автобусов, троллейбусов, прижимая лица, расплющивая носы о мокрое запотевшее стекло.

Борис Рублев дышал ровно и напоминал сам себе локомотив, мчащийся по рельсам, причем не в полную силу, а так, чтобы просто разогреть мотор.

Один поворот, второй… Квартал, еще квартал…

Вот и ограда парка. С деревьев срывались листья – желтые, красные, охристые, падали на мокрый асфальт, прилипали к нему. Иногда подошва кроссовки раздавливала багряный кленовый лист, и на асфальте оставались темно-красные, бордовые пятна.

«Словно кровь», – думал Борис Рублев, глядя вперед, ритмично дыша.

Он бежал с такой скоростью, что не слышал ударов собственного сердца. Мышцы постепенно прогревались, наполнялись горячей кровью, и Борис Рублев получал удовольствие от этого, в общем-то, быстрого утомительного бега, от прохладного осеннего воздуха, от назойливого дождя.

Но уже вскоре дождь не казался назойливым, он даже был приятен.

Когда до дома оставалось метров пятьсот, Рублев побежал еще быстрее и наконец услышал биение сердца. Мышца сокращалась уверенно, ритмично, как кузнечные мехи.

У входа во двор Комбат сбросил скорость и перешел на быстрый шаг.

Он подскакивал, размахивал руками, резко поворачивал торс то право, то влево. На спортивной площадке у школы он подошел к перекладине, подскочил, уцепился за скользкую влажную трубу и двадцать раз легко вознес свое тело. Несколько раз перевернулся через перекладину, а затем принялся делать подъем переворотом. Все движения были отточены, выверены, он выполнял простые упражнения как заправский гимнаст.

Наконец соскочил на землю, уперся кулаками в землю и стал отжиматься. Сколько раз он сделал это упражнение, не знал, да и никогда не считал. Он делал его до тех пор, пока не почувствовал усталость, пока спина не стала мокрой и майка не прилипла к телу.

«Ну вот, хватит», – решил он, несколько десятков раз перепрыгнул через бревно, провел серию ударов руками, ногами и уже в конце выполнил несколько замысловатых прыжков и таких же замысловатых ударов ногой.

– Хватит, – сказал он сам себе, запрокинул лицо, подставляя его сырому ветру и мелким каплям осеннего дождя, – теперь душ, а затем завтрак.

Так было всегда. Уже много лет, проснувшись, Комбат десантно-штурмового батальона Рублев, правда, теперь в отставке, начинал свой день с пробежки и занятий физкультурой. Он держал себя в форме, не расслабляясь ни на один день.

Правда, иногда случались перебои, но они были вынужденными и непродолжительными – неделя или две. И снова жители района видели высокого сильного мужчину, который, невзирая ни на дождь, ни на ветер, ни на холодный снег, бежит по улице широко и легко, похожий на охотника, преследующего добычу.

Приняв душ, Рублев растерся большим махровым полотенцем. Чайник уже вскипел, завтрак был довольно скромный: пара бутербродов, большая чашка чаю. На подоконнике в кухне стояла чисто вымытая широкая пепельница, круглая, с высокими бортиками.

Пепельница была вымыта идеально. В ней лежала открытая пачка сигарет. Рублев знал, в пачке восемнадцать сигарет, не хватает лишь двух. Рядом с сигаретами – стальная зажигалка «Zippo», подарок Андрея Подберезского.

Три недели Комбат уже не курил, он решил вести правильный образ жизни. Другой на его месте убрал бы пачку куда подальше, чтобы глаза не видели, но Рублев был не таким человеком. Он знал: если сигареты спрячет, то это будет его мучить еще сильнее, нежели вид сигарет, лежащих прямо перед глазами на расстоянии вытянутой руки.

Но преодолеть это расстояние – ничтожно малое – Рублев не мог.

Он сказал себе три недели назад, вот так же утром:

«С сегодняшнего дня я не курю, но сигареты прятать не стану. Пусть лежат, пусть напоминают мне о своем существовании и о моем обещании не курить».

Так же три недели Борис Рублев не пил.

Подберезский, узнав о том, что Комбат бросил курить, сразу же принялся шутить, но Рублев его обрезал:

– Я, Андрюха, могу бросить курить, а вот тебе слабо – понял?

– Мне слабо? – взъерепенился Андрей.

– Тебе слабо.

– Да ничего не слабо, Борис Иванович, просто я не хочу себя мучить.

– Просто ты боишься, Андрюша?

– Чего?

– Пообещать себе и не выполнить.

– А ты? – спросил Подберезский.

– Я не боюсь. Сигареты будут лежать на подоконнике, но я к ним не прикоснусь.

– Что бы ни случилось? – спросил Подберезский.

– Что бы ни случилось. Пусть даже мой дом уйдет в тартарары, провалится, к сигаретам я не притронусь.

– Так может, пить тоже не будешь?

– И пить не буду, – сказал Комбат, бросая эту фразу не Андрею Подберезскому, а направляя ее внутрь себя, как приказ, внутренний приказ, отменить который не может никто, кроме него самого, Бориса Рублева. Но отменять он не станет.

– Слушай, Борис Иванович, может, тебя кришнаиты охмурили или какие другие сектанты? Может, ты в баптисты подался?

– Чего-чего? – переспросил Комбат.

– Я говорю, может, тебя ксендзы польские, как того Козлевича, охмурили или попы?

– Какие еще попы, какие ксендзы, Андрюха?! Никто меня не охмурял, я сам принял решение и буду его выполнять.

– А до каких пор, – ехидно улыбнулся Подберезский, – день, два продержишься, ну, от силы три?

– Нет, – сказал Комбат, – никогда больше не буду курить.

– А пить? – последовал тут же вопрос.

– Насчет пить – не знаю, водка не такой наркотик, как сигареты, и не такая пагубная привычка. Так что пить я скорее всего буду, но пока – не хочу.

– Ну-ну, Борис Иванович, – улыбнулся Подберезский, – странный ты какой-то стал, выдумываешь лишь бы что, словно тебе и заняться нечем.

– А мне, Андрюха, действительно, заниматься особо нечем, разве что собой, собственным здоровьем.

– Ну, ты уж совсем как пенсионер…

– А я и есть пенсионер.

– Шел бы к полковнику Бахрушину работать, он же тебе предлагал.

– Я не хочу идти на службу.

– А почему?

– А по качану, – сказал Комбат, хватая Подберезского и легко отрывая от земли. – Ты, Андрюха, кстати, – поставив друга на пол, сказал Комбат, – килограмма на четыре или на пять растолстел.

– Я растолстел? – крикнул Подберезский.

– Ты растолстел, не я же!

– Ну может быть, немножко.

– Спортом надо заниматься и курить бросай, как я.

– Нет, Комбат, я курить не брошу. Ты на меня будешь смотреть и завидовать, будешь слюнки глотать.

– Думаешь, глотать стану?

– Куда ты денешься! Я уже сам несколько раз бросал, но решил, зачем мучиться, придет время и брошу.

– Какое время?

– Когда мой организм скажет: «Подберезский, бросай курить, а то сдохнешь!».

– А если поздно будет?

– Бросить курить никогда не поздно, – отрезая Подберезский.

Этот разговор Комбат вспоминал часто и иногда внутренне проклинал себя за свою же заносчивость. Если с алкоголем было проще, то без табачного дыма, без сигарет Комбат мучился ужасно. Правда, его мучений никто не видел.

О том, как это тяжело, знал только он сам. Самым трудным временем была ночь: тяжело, почти невозможно отказаться от закоренелой привычки выкуривать на ночь, перед самым сном, сигарету. Сейчас же Комбат не курил, зато во сне он дымил со страшной силой. Во сне он выкуривал иногда по несколько пачек сигарет, наслаждаясь табачным дымом. А утром просыпался разбитым, невыспавшимся и почему-то кашлял, как чахоточный курильщик, которому лет семьдесят. Но вот уже несколько дней как стало чуть полегче. Вполне возможно, легкие и организм начали понемногу очищаться от никотина.