Там они просидели час, два, три, пока отгремели какие-то близкие выстрелы и отсвистели пули вверху.

- Боже мой, боже мой! - шептала Феона Петровна, крестясь.

- Господи, господи! - шептал Мирон Мироныч.

Но вот утихла стрельба, только как будто сопела и кряхтела кругом окраина. И часам к двенадцати ночи выбрался из своего убежища Мирон Мироныч, и, держа за руку жену, осторожненько, прислушиваясь, вглядываясь в слоящуюся темноту кругом, долго он пробирался задами к своему дому.

Нет, все-таки это было единственное надежное - свой дом, самое прочное из всего в этой утлой, расколыхавшейся жизни... Все-таки можно, придя, лечь на свою честную преданную кровать, и, может быть, удастся уснуть, а завтра будет видно, что это была за пальба и в кого палили.

Когда же выбрались они к своему двору, больно поразило их: фыркали лошади в их сарае - в том самом сарае, в котором сколько уж лет были у них только дрова, куры да чугунный крест!

Сначала они даже не поверили ушам, но нет - и пахло лошадью!.. и намешанная лошадиными копытами грязь чавкала под ногами.

Когда же из-за сарая открылся дом, он так и прянул ярко в глаза освещенными окнами.

- Неужто зажгли все три лампы? - прошептал Мирон Мироныч, едва шевеля губами.

- И сколько же мы керосин берегли-прятали, неужто ж нашли? - прошептала Феона Петровна.

А в грязи на дворе вдруг слабо пискнуло что-то, и при свете из окна разглядели они, что это (ах, злодеи, злодеи!) валялся их сторож, Кукла, раздавленная так, что уж не могла подняться.

Кукла узнала их, Кукла начала визжать громче; они были ее боги, они были всесильны, они должны были взять ее, вымыть и высушить, положить на мягкий стул, сделать ее прежней здоровой, резвой собачкой.

Феона Петровна плакала бы по ней, если бы не опустилось в ней все, если б не такая страшная тоска, что даже заболели сразу все зубы на правой стороне.

- Куда же теперь? - беззвучно спросил Мирон Мироныч.

В это время вдруг вышел из сарая какой-то солдат с охапкой дров, солдат настоящий - в фуражке с кокардой.

Они стояли в темной тени, и он их не заметил, прошел в дом.

- Печку топят! - шепнула Феона Петровна.

- Добровольцы! - шепнул ей Мирон Мироныч.

И как будто с этим солдатом, пронесшим охапку их дров, отошла часть страха, сковавшего ноги: они осторожно, за шагом шаг и держась тени, придвинулись к ближнему окну и глянули внутрь.

Лампа горела вовсю, и даже красный язык тянулся в стекло, но не замечали, что коптит она, офицеры, рывшиеся в сундуке, в котором лежали платья Феоны Петровны, теперь разбросанные всюду по комнате.

Один из офицеров был белобрысый, молодой и плотный, другой с черными усиками, сам плешивый, третий же был старик, и погоны его, две красных полоски по золотому полю, почему-то - неопределимо почему - показались знакомыми Мирону Миронычу, и мясистое розовое ухо старика этого тоже и еще больше напоминало кого-то очень знакомого...

А когда старик поднял голову от сундука и стал дрожащей рукой прикручивать лампу, оба - и Мирон Мироныч и Феона Петровна - присели в одно время и толкнули друг друга локтями: это был Мордухай-Болтовский.

Он постарел страшно, он похудел, он подстриг себе бороду, но это был он.

И Мирон Мироныч почувствовал всем телом, что нет у него больше дома. Это уж не оторопь была: оторопь приходит и проходит, - это было опустошение внезапное, но последнее.

Мирон Мироныч решительно потянул жену от окна, и жена покорно двинулась за ним следом.

Дрожащие и бескостые, какие-то оболочки двух людей, хлюпанье и студенистый трепет, переползли они опять через ночные осенние скользкие и невнятные заборы, добрались до той гнилой беседки, в которой перед тем сидели, но не задержались в ней, пошли дальше.

Куда именно? Неизвестно... Они не растворились же, конечно, в этой темной испуганной ночи, нет, но они больше уж не приходили в свой дом. Им не пришлось умереть на своей супружеской кровати, и напрасно, значит, уширял коридорчик на пол-аршина Мирон Мироныч: его тело не суждено было выносить из спальни!.. Напрасно купил он и чугунный крест, окрашенный в прочную аспидную краску... Все было напрасно... и вообще очень трудно человеку угадать свою судьбу...

Говорили, что дней через пять после того, как они ушли, когда добровольцы уж снова были выбиты из города, три разномастных кота в их разграбленном домике жрали чей-то, "по-видимому, человеческий", желудок, набитый пшенной кашей... Но коты ведь вообще имеют обыкновение тащить в дом все, что попадется им в зубы... И, может быть, желудок этот был совсем даже не "человеческий"... И, наконец, какое отношение мог иметь этот желудок к пропавшим Мирону Миронычу и его жене?

Я не верю, чтобы так-таки бесследно и пропала эта чета... Она непременно укрепилась где-нибудь в другом месте... Велика страна наша, и добрые люди ее населяют, и если вы знаете, где живут они теперь - Мирон Мироныч Гуржин, лет этак пятидесяти семи, и Феона Петровна, лет на тринадцать моложе, - то сообщите мне об этом.

1928 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Блистательная жизнь. Впервые напечатано в "Красной нови" № 3 за 1929 год. Вошло в сборники: "Поэт и поэтесса", Избранные произведения (ГИХЛ, 1933), "Маяк в тумане", Избранное ("Советский писатель", Москва, 1936), Избранные произведения, том второй, 1937. Во всех перечисленных изданиях, кроме "Маяка в тумане", где рассказ не датирован, имеется дата: "Ноябрь 1928". Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том второй.

H.M.Любимов