- А? - нагнулся к нему, не поняв, Веденяпин.

- Не крути... Не люблю я, когда у меня под носом, как сказать... так вот... Не люблю!

- Ты что это?.. Ты подписался? - спросил Веденяпин.

- Я подписался, - ответил Антон Антоныч.

- Ну хорошо... И давай деньги.

- И хорошо... А, конечно, хорошо... Чем же плохо?.. И дам деньги... медленно ответил Антон Антоныч.

Руки Веденяпина отошли от спины и уперлись в стол рядом с руками Антона Антоныча. Он посмотрел на эти почернелые от загара руки с длинными паучьими пальцами, вспомнил, что Веденяпин должен был уйти из полка за нечистую игру в карты, - и вдруг взял его за правую руку своей, подобрал один к другому эти пальцы и сказал:

- А ну, брат, чи у тебя рука крепче, чи у меня? Жми изо всей силы, так, чтобы аж... кровь из носу, ну-у? - И встал.

Веденяпин был выше Антона Антоныча, но чуть-чуть на носки приподнялся Антон Антоныч, чтобы серые глаза его пришлись вровень с желтыми глазами Веденяпина. Веденяпин был лет на пятнадцать моложе Антона Антоныча и шире в плечах и руках, но всю свою упругую степную жилистость изо всех уголков тела собрал Антон Антоныч. Веденяпин улыбнулся, оскалил клыкатые зубы и сузил глаза, но закусил губы Антон Антоныч и в корнях волос на темени чувствовал бегающий холод.

- Ну, та дави, не бойсь!.. Та не бойся, дави смело!.. Ты ведь силач, охотник, как сказать, о-фицер! - пропускал сквозь зубы Антон Антоныч.

И так, неизвестно сколько, но показалось, что страшно долго это было. Он видел, что перестает уже улыбаться Веденяпин, что под кителем напружилась и разгладила складки грудь, и плывут уже на смену ближним дальние запасы сил, широко смотрел прямо в желтые глаза и говорил полушепотом:

- А шо, малый, га?.. То как будто и не так легко это, га?

Почувствовал, что передвигает свою ладонь ближе к его пальцам Веденяпин, - и крикнул, откачнув голову.

- Чест-но-о! Т-ты-ы... - и глубже просунул на прежнее место свою ладонь.

- Будет! - рыкнул вдруг Веденяпин, выдернул и добавил: - Ты, этого... Я двумя пудами крещусь, а у тебя какая такая особенная сила?.. Тоже!..

- То уж бог его святой знает, та бог знает, та бог знает... - довольно разминал свою руку Антон Антоныч и, заглядывая сбоку прямо в его желтые глаза, смеялся весело.

Уехал - пропал в темноте - Веденяпин на своей пегой лошади. Утром Антон Антоныч поехал в город, а когда приехал через три дня, - узнал, что загорелись два стога соломы и сгорели дотла, что едва отстояли другие два стога и постройки, что нашли в соломе какие-то пропитанные фосфором тряпки и в умышленном поджоге обвиняют его.

VII

Никогда Антон Антоныч не пел, не играл ни на каком инструменте, не свистал даже в шутку, и все-таки какое-то певучее было у него тело. Точно духовой оркестр играл далеко где-то, сзади его, но на всякий звук в этом оркестре отзывался он: просто врывались в него звуковые волны и пели.

Бурно играл оркестр, точно дирижер был весело пьян и не хотел уже признавать никаких andante и moderato, и выпуклой круглотою щек щеголяли флейтисты, и медногруды были те, что дули в медные трубы. И если и делал иногда паузы оркестр, то только затем, чтобы тут же, собравши силы, броситься далеко вперед тигровым броском, этаким упругим, ловким и ярким, не знающим промаха.

И так как-то за все свои пятьдесят семь лет, не зная нот, читал все-таки какие-то сложные ноты Антон Антоныч и, не умея танцевать, шаг за шагом строил свою жизнь, как несколько запутанный, но все-таки правильный бравурный танец.

Антон Антоныч вставал раньше рабочих, по непросохшей еще росе объезжал поля, часто врасплох заставал мужицких лошадей на потравах, сам их ловил, связывал их обротью, пригонял табунком в усадьбу и отпускал только под штрафы. Земли в аренду сдавал мало и арендные деньги требовал вперед сполна. Ругался так разнообразно, что даже мастера по части ругани в Тростянке не все понимали, и долго - минут по двадцать без передышки; и на слово и на руку был скор. Даже то, что у него в полях не было почти толоки, что и земле своей он не давал отдыха и каждый год выжимал из нее соки, - возбуждало против него тростяновцев.

Имение свое здесь Антон Антоныч купил лет семь назад и, кроме Веденяпина, не дружил ни с кем из окрестных помещиков.

Сёзя, беленький, тонкий восемнадцатилетний мальчик, сам выехал на станцию встречать отца и первый сказал ему о пожаре. Так это и вошло в Антона Антоныча тонкой, белой, широкоглазой, жалящей струей: был пожар, сгорела солома - поджог.

В это время стоял благодатный, золототканный, пахучий вечер. Только что зашло солнце - еще виден был прорвавшийся сквозь облако одинокий зеленый луч, земля чуть заметно осела вниз, и чуть поднялось небо, и синий околыш новенькой студенческой фуражки Сёзи отсвечивал кротким лиловым.

Антон Антоныч сидел в коляске рядом с правившим Сёзей, как-то особенно тесно чувствовал себя в нем, и то говорил с ним, как с самим собою, тихо, то вдруг кричал так, что серая лошадь поджимала от неожиданности хвост, фыркала и пряла ушами.

- Митрофана избили... - рассказывал Сёзя.

- Кто ж смел? За что? - кричал Антон Антоныч.

- Да он... тряпки эти самые с фосфором прятал... Мужики и избили...

- Зачем прятал?

- А черт его, дурака, знает, зачем? - раздражался Сёзя и не смотрел на отца: насупясь, смотрел в переплет шлеи и дергал вожжи.

- Стало быть, Митрофан поджег? А?.. Шо я ему, вору, розчет даю, шо не беру з собою, так за это он мне?.. - тихо спрашивал Антон Антоныч.

- Да нет... его не за то били, - уклончиво ответил Сёзя и зачем-то тонко сплюнул сквозь зубы, чмокнул и присвистнул на лошадь.

- Та говори ж, за что? Што ты, как беззуба баба, ррот прячешь за пазуху... а?

Сёзя молчал.

- Так за побои они, мерзавцы, ответят по зо-ко-ну! По зо-ко-ну ответят скоты! - кричал Антон Антоныч. - То ж такого зо-кону нет, как сказать, шоб людей бить зря!.. - и добавлял вдруг тихо: - А може, и не зря его били?

Сёзя посмотрел на отца вполоборота, кашлянул и сказал твердо:

- Били его за то, что... будто он тебя покрывает.

Сказал и отвернулся.

- Ме-нья? Как ме-нья? - медленно спросил Антон Антоныч, приподняв брови.

- Да будто это ты тряпки в стога засунул, когда уезжал... - несмело взглянул исподлобья Сёзя.

- И-я-я?

- А потом фосфор воспламенился, когда высох, - и загорелось... докончил и отвернулся Сёзя.

- Я-я? Как я? - привстал на сиденье Антон Антоныч.

Ободренный его оторопью, Сёзя повернул к нему все вспыхнувшее лицо и заговорил сбивчиво:

- По усадьбе шарили, тебя искали... "В двух шагах от хат от наших солому жечь?.. Где он, кричат, мы ему руки-ноги свяжем!.."

- Мне-е?

- "Свяжем да в... огонь..." Сжечь тебя хотели...

Сёзя улыбнулся длинно и криво, а на большие глаза его проступили непослушные слезы.

- Так вот так и кри-ча-ли: "Сжечь!"? Га? - вскрикнул Антон Антоныч.

Сёзя смотрел в его глаза под косыми бровями, круглые, жаркие, как те стога, что горели, и молчал.

- В ог-гонь?

Молчал Сёзя.

- Так как же вы?.. Кто ж был дома?

- Никого не было, - сказал Сёзя.

- Де ж вы были?

- Мы?.. На озерах... охотились...

- Ну, то смотрить, хлопцы, шоб я ввам ттакой охоты не дал, шоб аж-аж-аажж!.. Шоб я ввам рружей не пполомал в щепки!.. В щепки, слышишь?.. Дай вожжи!

Вскачь пошел серый, вскидывая задом, мотая мордой. Миновал усадьбу Антон Антоныч и врезался в Тростянку со стороны поля. И середь синих от вечера мазаных хат он ехал и кричал, до пьяной хрипоты надсаживая горло:

- Так в огонь мен'я, га? В ог-гонь, ха-мы? Сжечь мен'я живым, га?! То вы не плохо придумали, ах, злодеи, шельмы, анафемы, арестанты, га!.. Так вы меня, как кабана, как ка-ба-на смоли-ить хотели, а-а?.. Та не много ли вы для меня одного соломы спалили, не много ль, не много ль, злодеи?.. В ог-гонь?.. мен'я?.. Руки-ноги связать?.. Вспомню вам это!.. Я ввам вспо-омню эт-то! Вспо-омню!..