"Сочетались браком 12 числа сего месяца, в Монкстауне, Дионисиус Хаггарти, эсквайр, 120-го Хэмпширского королевского полка, и Джемайма Амелия Вильгельмина Молой, дочь покойного Ланселота Гама, майора морской пехоты, внучка покойного и племянница ныне здравствующего Бэрка Бодкина Блейка Молоя, эсквайра, из Молойвиля, графство Мэйо".

Итак, истинная любовь наконец победила, подумал я, откладывая газету; и былые времена, старая, злющая, чванная вдова, торчащие плечи ее дочери и веселые деньки, проведенные с офицерами 120-го полка, одноконный фаэтон доктора Джефсона, уорикширская охота и Луиза С... - впрочем, о ней мы не будем говорить - воскресли в моей памяти. Итак, добросердечный наивный ирландец в конце концов добился, своего? Что ж, только бы ему не пришлось взять за женою в приданое и тещу!

Еще год спустя было объявлено о выходе в отставку младшего лекаря Хаггарти из 120-го полка и о назначении на его место Ангуса Ротсея Лича, возможно, шотландца, но с ним я никогда не встречался, и он не имеет никакого отношения к нашей короткой повести.

Прошло еще несколько лет, однако нельзя сказать, чтобы я пристально следил за судьбою мистера Хаггарти и его жены, вернее, я за это время о них ни разу не вспомнил. И вот однажды, прогуливаясь по набережной Кингстауна, что неподалеку от Дублина, и глазея, по примеру прочих посетителей этого курорта, на Хоутский холм, я увидел идущего в мою сторону высокого сухощавого мужчину с кустистыми рыжими бакенами, про которые подумал, что видел их прежде, и лицом, которое могло принадлежать только Хаггарти. Это и был Хаггарти, на десять лет постаревший со времени нашей последней встречи, и куда более худой и мрачный. На плече у него сидел юный джентльмен в грязном клетчатом костюмчике - физиономия его, выглядывавшая из-под замызганной шапочки, украшенной черными перьями, чрезвычайно походила на физиономию самого Хаггарти, - другой рукой он вез салатного цвета детскую коляску, в которой покоилось дитя женского пола лет двух от роду. Оба ревели во всю силу своих легких.

Как только Деннис меня увидел, лицо его утратило хмурое, озабоченное выражение, видимо, теперь ему присущее; он остановил коляску, спустил своего сына с плеча и, оставив потомство реветь на дороге, бегом бросился ко мне, приветствуя меня громоподобным голосом:

- Провалиться мне на месте, если это не Фиц-Будл! - воскликнул Хаггарти, - Неужто вы меня забыли, Фиц! Денниса Хаггарти из сто двадцатого? Вспомните Лемингтон! Да замолчи же, Молой, сыночек, перестань визжать и ты, Джемайма, слышите! Взглянуть на старого друга, это же бальзам для больных глаз! Ну и разжирели вы, Фиц! Случалось ли вам бывать в Ирландии прежде? Признайтесь же, что это изумительная страна!

После того как я положительно ответил на вопрос касательно восторга, вызываемого страной, вопрос, с каким, я заметил, обращается к приезжим большинство ирландцев, и детей успокоили яблоками из ближайшего ларя, мы с Деннисом заговорили о былых временах, и я поздравил его с женитьбой на прелестной девушке, которой мы все восхищались, выразив надежду, что он счастлив в браке, и так далее в том же духе. Вид его, однако, не свидетельствовал о процветании; на нем была старая серая шляпа, короткие поношенные панталоны, потертый жилет с форменными пуговицами и заплатанные башмаки на шнурках, в каких обычно не щеголяют преуспевающие люди.

- Ах, с той поры утекло много воды, Фиц-Будл, - со вздохом ответил он.Жена моя уже не та красавица, какой вы ее знали. Молой, сынок, беги скорей к маме и скажи, что у нас будет обедать джентльмен-англичанин, ведь вы отобедаете у меня, Фиц?

Я дал согласие пойти к ним, но юный Молой и не подумал выполнить приказание папочки и не побежал доложить о госте.

- Что ж, придется мне доложить о вас самому, - заметил Хаггарти, улыбаясь. - Пойдемте, мы как раз в это время обедаем; а до моего домишки рукой подать.

Итак, мы все вместе направились к небольшому домику Денниса, одному из длинного ряда таких же домиков; каждый с палисадником и дверной дощечкой, и почти на всех какое-нибудь весьма почтенное имя. На медной позеленевшей дощечке, прибитой к калитке дома Денниса, значилось "Врач Хаггарти"; в дополнение над колокольчиком к дверному косяку был прикреплен овальный щит с надписью "Новый Молойвиль". Колокольчик, как и следовало ожидать, был оборван; единственным украшением дворика, вернее, палисадника, запущенного и заросшего сорняком, были торчавшие посреди него грязные камни. Чуть ли не из всех окон "Нового Молойвиля" свешивались сушившееся белье и какие-то тряпки, над парадным крыльцом со щербатой скобой возвышался поломанный трельяж, на который уже отказывался взбираться захиревший вьюнок.

- В тесноте, да не в обиде, - сказал Хаггарти. - Я пойду вперед, Фиц; положите шляпу на этот цветочный горшок, поверните налево, и вы попадете в гостиную.

Облака кухонного чада и пары жареного лука, носившиеся по дому, говорили о том, что обед близок. Близок? Еще бы! Из кухни доносилось шипение сковороды и ворчание кухарки, которая, кроме прочих своих дел, пыталась утихомирить непокорное третье дитя. С нашим же появлением разгорелась война между всеми тремя чадами Хаггарти.

- Это ты, Деннис? - раздался пронзительно резкий голос из темного угла гостиной, куда мы вошли и где грязной скатертью был накрыт к обеду стол, рядом с которым на разбитом рояле стояло несколько бутылок портера и блюдо с остатками бараньей ножки.

- Вечно ты запаздываешь, мистер Хаггарти. Ты принес виски от Ноулена? Уверена, что и не подумал.

- Моя дорогая, я привел нашего общего старого друга, он сегодня с нами отобедает, - отозвался Деннис.

- Где же он? - спросила жена.

Этот вопрос несколько удивил меня, ибо я стоял перед ней.

- Он уже здесь, душечка, - глядя на меня, ответил Деннис. - Это мистер Фиц-Будл, ты ведь помнишь, ты встречалась с ним в Уорикшире.

- Мистер Фиц-Будл! Очень рада свидеться с вами, - вставая, весьма любезно сказала дама и сделала реверанс. Миссис Хаггарти была слепа.

Миссис Хаггарти ослепла, и причиной этого, несомненно, была оспа. На глазах она носила повязку, распухшее лицо было все в шрамах и страшно изуродовано болезнью. Когда мы вошли, она сидела в уголке, одетая в чрезвычайно грязный капот, и вязала. Ее разговор со мной весьма заметно отличался от разговора с мужем. К Хаггарти она без всякого стеснения обращалась на ирландском, ко мне же на каком-то ирландско-английском отвратительнейшем из всех диалектов, отчаянно картавя и стараясь произносить слова небрежным тоном, на аристократический манер.