- Какое там семерых, она и четверых едва держит.

- И то правда, - поддерживала Федосья. - Вы уж сидите-то поскромнее.

Мотя звонко рассмеялась и, шутя, начала раскачивать лодку из стороны в сторону.

- Ну ты, озорница! - прикрикнула на нее Федосья.

Никишка смотрел на них завистливыми глазами. "Небось, обо мне и не вспомнил никто, и повесься я сейчас на дубу, скажут: хорошо сделал".

Широкая река была спокойна; по ее темной спине скользили розовые отблески зари. На другом берегу подымалась темная зелень сплошного дубового леса. Красным, ярким пятном на медленно движущейся лодке выделялась стоячая фигура Фомы; из-за него блестели серебряные погоны жениха Моти и белела ее кофточка, и до Никишки долетал с реки ее визг и смех.

Они были уже на середине, когда случилось что-то непонятное, страшное, жестокое и совершенно ненужное.

Мотя шалила. Она зачерпнула рукой воды и плеснула в лицо жениха. Тот не хотел остаться в долгу, он тоже наклонился зачерпнуть воды, но не соразмерил силы. Низко сидевшая лодка накренилась, опустилась левым бортом в реку, и широким каскадом в нее хлынула желтая вода.

Федосья испуганно взвизгнула и всем тяжелым телом инстинктивно бросилась вправо. Правый борт так же, как и левый, ушел в воду.

Еще не успел никто опомниться, как лодка, наполовину полная водою, стала тихо опускаться под ними.

Выбежавший из-за кустов Никишка, испуганно расширив глаза и застыв на берегу от ужаса, смотрел, как они тонули.

Женщины не умели плавать, и громкий беспомощный крик их двойным потоком ворвался в дремавший воздух.

Но кругом все было тихо.

Так же темно-зеленой неподвижной стеной стоял дубовый лес на той стороне, так же спокойно протянулись над водой длинные корявые сучья на этой; так же, свесив узкие листья, любовался собой в воде камыш; сияла заря, розовели весело тучки, и на середине реки небольшая кучка людей тонула. Быстро намокшая одежда давила их и тащила вниз; от беспорядочной возни их на поверхности в разные стороны тихо покатились грядками мелкие круглые волны: точно улыбнулась насмешливо река.

Красная кумачовая рубаха Фомы почернела от воды и надулась пузырем, а кудлатая голова отчаянно вертелась из стороны в сторону, в такт неуклюже высовывавшимся из воды рукам.

Федосья барахталась и кричала: "Спасите, батюшки!" Потом над водой осталась только ее голова с упавшим на шею платком, и вместо слов в воздухе над самой водой стенало одно захлебывающееся, замирающее: "А-а-а!.."

Потом и голова скрылась под водою.

Никишка видел уже теперь только два пятна: одно впереди, черное с белым - это жених Моти, обхватив ее поперек левой рукой, греб правой, а сзади него другое пятно, темное, мелькающее над водой, - это отчим.

Ему было страшно жаль их, и он метался по берегу и кричал. Но он знал, что не поможет и что кругом никого нет, и дрожал всем своим худым телом и от жалости, и от страха, и от бессилия помочь.

- Никишка! Родной! - донесся вдруг до него сдавленный хриплый голос Фомы.

Он уже выбился из сил: тяжелые новые сапоги, в которых он вздумал пощеголять ради помолвки, сковывали его ноги; руки сводило судорогой.

Никишка вздрогнул и прыгнул с берега в воду. С детства он боялся воды и плавать не умел. Прыгая в воду, он знал, что никому и ничем не поможет, но стоять на берегу в то время, когда тонут его родные, близкие ему люди, стоять и только смотреть - было невыносимо. Никишка бросился даже вплавь, часто и ненужно болтая ногами; но в двух шагах от берега дно переходило в обрыв. Он хотел стать здесь, но окунулся с головой. Испуганный и дрожащий, кое-как докарабкался он до мелкого места и, тяжело отдуваясь, стал.

Головы отчима не было видно.

Шагах в двадцати медленно и тяжело плыл жених Моти.

Ее голова с бледным, чем-то обрезанным, мокрым лицом и закрытыми глазами безжизненно кивала при каждом его взмахе, и он молча греб правой рукой, ежесекундно выплевывая воду.

- Скорей, скорей! Еще немножко осталось, - сквозь слезы кричал ему Никишка, но он уже захлебывался и опустился глубже.

Никишка видел, как силился он оторвать рукой обхватившие его за шею и окостеневшие руки Моти, но не мог.

- Как же это? Господи! - кричал на берегу Никишка.

Он видел, как отчаянно билось над водой тело жениха Моти и потом торжественно и тихо опустилось на дно вместе с ней.

По реке поплыло несколько белых пузырей, и, спокойная, она по-прежнему уходила куда-то вдаль, а камыши у берега по-прежнему любовались в ней своим отражением.

По лицу Никишки текли слезы и останавливались в серых впадинах щек.

Он никак не мог обнять и понять всего, что случилось сейчас перед его глазами.

Он стоял и широкими глазами все смотрел туда, где исчезли все, так недавно еще веселые, полные жизни люди. Но там плавала только грязная тряпка с самовара и фуражка Фомы да торчал угол высунувшейся лодки.

Никишка закрестился испуганно и часто и, забыв свою хворь, обдирая локти о кусты, опрометью бросился за версту через лес к монастырю.

VIII

Наступила ночь. В лесной сторожке горела маленькая жестяная лампочка, а около нее за столом сидел Никишка и жевал хлеб.

Человек пять монахов вместе с седым о.Никоном приходили, осмотрели место катастрофы, вытащили затонувшую, но не опрокинувшуюся лодку и ушли, рассудив, что тела дня через три вскроются сами, а искать их теперь бесполезно.

Никишка остался один с огромной, непосильной для него задачей: почему погибли такие здоровые, как отчим с матерью, такие цветущие, как сестра с женихом, а он, никому и ни на что не нужный, давно обреченный на смерть, остался?

Этого он не мог понять. Прежде ему было завидно и досадно, теперь страшно. Страшно было оставаться снаружи около реки, страшно и в избе. Закопченная печь мрачно глядела на него черной открытой пастью, по законопаченным стенам на пакле висела копоть, прусаки молчаливо шныряли по столу, шевеля усиками.

Стекло лампочки было засижено мухами и закопчено; свет от нее был тусклый, неприятный для глаз, и в углах избы чернело что-то жуткое.

Никишка привык видеть в избе мать у печки или у корыта, отчима - на лавке, и теперь то, что никого кругом не было, казалось ему странным и непонятным, он никак не мог освоиться с мыслью, что их нет, совсем нет на земле.