Эти пятьдесят верст предоставлялось осилить или на грузовой машине, если бы такая попалась, или на крестьянской подводе, или, наконец, пешком. Комендант станции, какой-то зеленолицый, явно больной подпоручик, говорил это без улыбки, как привычное, повторяемое им ежедневно.

- А шоссе тут как, очень грязное? - спросил Ливенцев.

- Ну еще бы вы захотели, чтоб не было грязное в марте! - почти рассерженно ответил подпоручик и добавил еще злее: - Да оно тут идет недалеко, а там дальше проселок, - колеса засасывает! - повернулся и отошел, а Ливенцев сказал Обидину:

- Для начала недурно, как говорится в каком-то анекдоте. Такая же грязь, конечно, будет и на фронте, и это совсем не анекдот.

Станция между тем оказалась хоть и небольшая, а бойкая: так как здесь осели склады, питающие порядочный участок фронта, здесь шла выгрузка из вагонов и продовольствия и боевых припасов, а также нагрузка их на машины и подводы - интендантские, пехотных полков, артиллерийских парков и другие.

Около станции у ее заднего двора была ожесточенная крикливая толчея, в которой с первого взгляда совершенно невозможно было разобраться. Однако разбирались солдаты в заляпанных по уши сапогах и мокрых и грязных шинелях, только Ливенцев, сколько ни спрашивал здесь, нет ли машины или подвод от его полка, ничего не добился.

Кучка баб, притащивших к поезду откуда-то поблизости молоко в бутылках и сморщенные соленые огурцы в мисках, уже все распродала, когда к ней подошли Ливенцев с Обидиным в поисках попутной подводы.

Подвод у баб не водилось, - они даже как будто обиделись, что их заподозрили в такой роскоши. Одна из них, очень дебелая, добротная, оказалась почему-то русская среди украинок и говорила врастяжку на орловско-курском, родном Ливенцеву наречии. Она сосредоточенно жевала соленый, мягкий с виду, огурец, отламывая к нему хлеба от паляницы.

- Скоро новые огурцы уж сажать будете, - сказал, глядя на нее, Ливенцев.

- А чего их сажать! - отозвалась баба, грустно жуя.

- Как чего? Чтоб посолить на зиму, - объяснил бабе Ливенцев, но та сказала на это весьма неопределенно:

- Только и звания, что цвет дают, а посмотреть плети - плоховязы, и пчел поблизу не держат.

- Капусту посадите, - вспомнил и другую огородину Ливенцев, но баба с грустным лицом флегматично сказала:

- Капуста, она когда ще голову начнет завивать? До того время спалишь дров беремя.

- Вы у ней поняли что-нибудь? - спросил, отходя, Ливенцев у Обидина.

Обидин подумал и ответил:

- Черт их поймет, этих баб! Они и капусту готовы тащить в парикмахерскую.

Неудача с машинами и подводами его раздражала, - это видел Ливенцев и, чтобы успокоить его, он заметил, улыбаясь:

- Погодите, доберемся когда-нибудь до своего полка, и вот там-то вы уж действительно ничего не поймете!

Они пробыли на этой станции целые сутки, ночевали в совершенно грязном "зале 3-го класса", с неотмывно заслеженным полом, и спали, сидя рядом на своих чемоданах и прикорнув один к другому.

Только на другой день в обед как-то посчастливилось им натолкнуться на расхлябанный грузовик их полка, прибывший за "битым" мясом. На этом грузовике они и устроились, не без того, конечно, чтобы не дать за это на чай шоферу и артельщикам, хотя те и были солдаты.

- Вот видите, - говорил Обидину Ливенцев. - Вам может показаться непонятным и то, что мясо называется "битым". По-вашему, пожалуй, этого добавлять не надо: мясо - и все. Однако каждая воинская часть заинтересована бывает в том, чтобы мясо ей доставлялось "живое", то есть просто убойный скот. На этом могут быть "безгрешные" доходы, а на "битом" мясе что выгадаешь? Ничего, если только не прогадаешь.

Казалось бы, пятьдесят верст можно было проехать засветло, но грузовик был старый, очень раздерганный, дорога тяжелая, - часто на ней застревали и тратили много усилий, чтобы как-нибудь сдвинуться с места.

Десятки раз проклинал Обидин и грузовик, и дорогу, и мясные туши, которые не были привязаны и все время стремились, как он говорил, бежать в поле пастись, но Ливенцев успокаивал его или, по крайней мере, пытался успокоить тем, что это - совершенно райский способ передвижения в непосредственной близости к фронту.

Когда сначала не очень разборчиво, а чем дальше, все внятнее стал доноситься разговор орудий, Обидин насторожился и спросил:

- Это что же такое? Значит, мы прямо с приезда - в бой?

Ливенцев ответил тоном бывалого вояки:

- Ну, какой же это бой! Это только: милые бранятся, - просто тешатся. Это вы ежедневно в те или иные часы будете теперь слышать - весна. Это вроде глухариного токованья.

- Вы сказали "весна", - вскинулся Обидин. - Может быть, это оно и начинается, о чем говорят и пишут, - весеннее наступление немцев?

- Не думаю. Сейчас еще грязно. Куда же наступать немцам по таким дорогам? Дайте хоть земле подсохнуть, а то орудий не вытащишь.

Один из солдат-артельщиков слушал прапорщиков, переглядывался с другим артельщиком, наконец спросил Ливенцева:

- Неужто, ваше благородие, немец скоро пойдет на нас, как в прошлом годе? А у нас болтают обратно, будто мы на него пойдем.

- Как все эти туши съедим, то непременно пойдем, - отшутился Ливенцев, но Обидину подмигнул, добавив: - Вот видите, какие на фронте слухи ходят? Так и знайте на будущее время: панику любят разводить в тылу, а на фронте люди сидят себе - не унывают. Просто некогда этим тут заниматься.

II

Уже смерклось, когда наконец дотащился грузовик до деревни Дидичи, где был штаб полка. Однако вместо штаба полка попали оба прапорщика тут же, с приезда, в блиндаж командира третьего батальона. Это вышло не совсем обычно даже для Ливенцева.

- Что, мясо привезли? - спросил артельщиков около остановившейся машины какой-то казак в щегольской черкеске, и артельщики почтительно взяли под козырек, и один из них, старший, ответил:

- Так точно, мясо... а вот также их благородий к нам в полк.

- К нам в полк? Вот как! Это, значит, ко мне в батальон, - у меня недокомплект офицеров, - обрадованно сказал казак, повернувшись лицом к Ливенцеву, причем тот, несмотря на сумерки, не мог не заметить, что белое круглое лицо казака совершенно лишено растительности, так что он даже подумал: "Только что побрился и даже усы сбрил". Кроме того, Ливенцев не понял, почему командир батальона в пехотном полку оказался казак, но тот не дал ему времени на размышление: он просто подал руку ему и Обидину и добавил к такому, отнюдь не начальническому жесту:

- Эта балочка не простреливается противником, - здесь можно ходить во весь рост. Пойдемте в блиндаж, поговорим там за чашкой чая.

Гостеприимство пришлось как нельзя более кстати после нескольких часов тряской и грязной дороги, а блиндаж оказался не очень далеко, так что казак не успел разговориться; он только заботливо предупреждал, голосом басовито-рассыпчатым, где тут грязь по щиколотку, а где по колено.

Блиндаж, в который спустились прапорщики, был на редкость благоустроенным, что очень удивило Ливенцева, помнившего зимние блиндажи и окопы возле селения Коссув. Главное - в него натащили каких-то драпировок, ковров, которые при свете вполне приличной лампы, стоявшей на столе, покрытом чистой скатертью, заставляли даже и забывать, что это - всего только боевой блиндаж. И пахло в этом убежище, предохраняющем от свинца и стали, духами больше, чем табаком.

Командира батальона, - обыкновенного пехотного, в достаточной степени старого, потому что взятого из отставки, - увидел Ливенцев здесь, в блиндаже, и тут же представился ему, по неписанным правилам стукнув при этом каблуком о каблук; то же сделал и Обидин.

Однако казак сказал тоном, не допускающим возражений, обращаясь к подполковнику:

- Я думаю, одного из них, который постарше, - в девятую роту, другого в двенадцатую. Завтра же могут от заурядов принять и роты.

- Да, разумеется, что ж... раз оба прапорщики, то, конечно... имеют преимущество по службе, - пробормотал подполковник, улыбаясь не то радостно, не то сконфуженно, и добавил вдруг совершенно неожиданно и несколько отвернувшись: - Я никакой глупости не говорю.