Сара так и не привыкла к смерти. Она не имела ничего общего с героями криминальных сериалов, которым нравилось жить среди покойников. Ее трупы не были куклами из железа и силикона, истекавшими кетчупом, они не восставали из мертвых, чтобы пожрать ваш мозг и отправиться на завоевание мира.

Они были настоящими и так и оставались лежать в холодных комнатах, упакованные в пластиковые мешки. Их близкие плакали настоящими, горькими и трагическими слезами.

В мире, в котором жила Сара, любой исход был окончательным.

На самом деле она не дралась за умерших. Она не сразу признала это. В самом начале она подолгу плакала над фотографиями жертв, разложенными на столе. Ей казалось, что, превратив свой кабинет в траурный зал, она сможет защититься от жестокости окружающего мира.

В первые два месяца работы в угрозыске она почти не выходила из кабинета, ее приводила в ужас одна мысль о том, что любой из прохожих может в один прекрасный день пополнить ее мрачную коллекцию фотографий. Любые человеческие отношения, даже самые поверхностные, казались ей никчемными и опасными. Для всех, но особенно для нее самой.

Она не приносила никакой пользы, но Лопес не ругал ее. Он позволил ей разбираться в собственных чувствах в течение нескольких недель, вплоть до того дня, когда Сара поняла, что не должна носить траур по каждому погибшему. Это было уделом детей, супругов, родителей, всех тех, кто жил рядом с жертвами и любил их. Она не имела права лишать их этой привилегии.

Она осознала это в тот день, когда Лопес поручил ей сопровождать в морг молодую, лет тридцати, женщину. Ее четырехлетнего сына нашли в зарослях в нескольких сотнях метров от дома. Ребенка изнасиловали и задушили. На хрупкой шейке еще виднелись следы пальцев того, кто лишил его жизни.

Тремя этажами выше руки с этими самыми пальцами, тонкие и изящные руки всемирно известного музыканта, были прикованы наручниками к подлокотникам кресла.

Когда Сара расстегнула «молнию» на мешке, мать сдвинула мокрые от дождя волосы со лба мальчугана, а потом надолго прижалась губами к вымазанной в грязи коже. Потом из ее горла вырвался хрип, простой всхлип, он становился все громче и громче и, наконец, превратился в страшный крик боли.

Этот вопль немыслимой силы прошел сквозь стены, потолки и полы и достиг кабинета, в котором допрашивали музыканта. Его лицо исказилось — он сразу все понял. И изящная уверенность человека, находящегося под защитой презумпции невиновности, улетучилась, как по волшебству. Он признался в убийстве не только этого ребенка, но и девочки, найденной годом раньше.

Этот крик стал для него самым страшным наказанием, гораздо более жестоким, чем пожизненное заключение, к которому его приговорили на суде. Он звучал в его голове каждую ночь в течение года, по истечении которого музыкант повесился в камере на полотенце.

А для Сары этот крик стал откровением. Отчаяние матери пробудило в ней новые силы. С того дня она стала работать только ради этой женщины. Чтобы придать смысл ее отчаянию и предотвратить повторение подобных сцен.

В своей бесконечной работе она преследовала лишь одну цель: потенциальные преступники должны осознавать неотвратимость наказания. Если хотя бы один из них в самый последний момент испугается и не осуществит своего преступного намерения — значит, она победила.

Сара дралась за живых, и в этом заключалась ее сила.

Томас Кемп, казалось, ждал, чтобы кто-то, наконец, занялся им. Два часа назад его попросили подождать на диване в гостиной, и ему становилось не по себе. После того, как он позвонил в полицию, ему вначале пришлось иметь дело с представителем патрульной службы, симпатичным, но туповатым, который чуть было не грохнулся в обморок при виде тела Наталии.

Потом приехал комиссар с маленькой куньей головкой, не скрывавший своей подозрительности. Кемпу пришлось рассказать о себе и обосновать свое пребывание в квартире.

После этого лаборантка из экспертизы сняла отпечатки его пальцев и попросила заехать назавтра в Департамент уголовных дел. На месте нельзя сделать анализ ДНК, но в лаборатории на это уйдет буквально пара минут, заверила она, у него просто возьмут мазок слюны ватной палочкой. Процедура быстрая и безболезненная, а результаты будут готовы через сорок восемь часов — после этого, если его генетические отпечатки не совпадут со снятыми с тела жертвы, с него окончательно снимут все подозрения. Несмотря на неприятные ощущения от того, что с ним обращались как с потенциальным подозреваемым, Кемп согласился прийти на следующий день в лабораторию.

При виде ясноглазой инспекторши, вошедшей в комнату, Кемп подумал, что, может быть, перед разговором с полицией ему следовало бы вызвать своего адвоката.

Он встал и поздоровался с ней за руку. Сила рукопожатия никак не соответствовала изяществу ее фигурки. В этой женщине таилась опасность. Ему придется следить за каждым словом.

— Капитан Новак, — представилась она. — Мне поручено расследование.

— Томас Кемп. Я — агент... вернее, я был агентом Наталии.

Он, не мигая, смотрел, как она усаживается перед ним. Сара уловила легкое дрожание в его голосе, почти незаметное на фоне немецкого акцента. Несмотря на случившееся, он вежливо улыбался.

— Итак, вы первым прибыли на место преступления?

— Да, сегодня утром у Наталии была назначена съемка. Мы ждали ее час, а потом, поскольку она не отвечала на звонки, я поехал посмотреть, в чем дело.

— Она часто опаздывала?

— Часто? О нет. Раз или два забыла о встречах, но не более того... Я не очень-то и разволновался. Подумал, что она не услышала будильника и спит.

— А что вы сделали по приезде?

— Ничего особенного. Я позвонил, она не ответила, тогда я открыл дверь и вошел.

— Меня волнует один вопрос, господин Кемп. Убийца проник в квартиру без взлома. Это означает, что Наталия открыла ему или что у него был ключ. Вы знаете, кто мог иметь ключ от двери?

— Кроме меня, никто. Я в этом абсолютно уверен. Немногим более месяца назад Наталия поменяла замки. У нее были две связки ключей, третью она отдала мне.

— Вы были очень близки с ней, я полагаю?

— Агент — это работа особая. По большей части она состоит в том, чтобы вести переговоры по контрактам манекенщиц и составлять их расписание. Я слежу также и за тем, чтобы они не испытывали никаких материальных затруднений. Я покупаю им то, в чем они нуждаются, я занимаюсь ими... Я для них в каком-то роде нянька. Эти девушки, знаете ли, беззащитны. Им по восемнадцать-двадцать лет, многие из них приехали из стран Восточной Европы, родные далеко. Не говоря уж о давлении, которому они подвергаются.

— Вы с ней спали?

Жесткость вопроса поразила Кемпа. Он несколько секунд помолчал, потом ответил:

— Я... я не уверен, что это...

— Отвечайте, прошу вас. Я должна знать самые интимные подробности ее жизни.

— Даже если оставить в стороне тот факт, что женщины меня совершенно не интересуют, я имею в виду, с точки зрения секса, Наталия только что пережила серьезное любовное разочарование. Она была одна, и это ее вполне устраивало.

— Последний вопрос по поводу двери: если я правильно поняла, у вас есть ключи от квартир всех ваших подопечных, так?

Лицо Кемпа исказилось гримасой. Он, казалось, смутился.

— Если быть честным, в последние недели я занимался только Наталией. За этот год контракты шли лавиной. У меня уже не оставалось ни минутки для других девушек, я предпочел от них отказаться. Кроме того, я занимал особое место в жизни Наталии. Когда я нашел ее в Будапеште, ей только-только минуло шестнадцать. Нас связывала настоящая, очень крепкая дружба.

— Выражаясь точнее, она была для вас единственным источником доходов.

Сара, не раздумывая, пошла напролом. Ей хотелось понять, о чем думает этот тип в действительности, что скрывается за внешностью безупречного делового человека, сшитым на заказ костюмом и немыслимо дорогими часами «Эрмес».