Он жил в новом кирпичном доме, стоящем в стороне от целой массы однообразных кирпичных построек, называемых Виггистоном. Виггистон возник семь лет назад. Прежде это была деревушка из одиннадцати домов на краю полуземледельческой местности; все это раньше было покрыто вереском. Потом здесь открыли большое месторождение угля. Через год в Виггистоне выросли ряды розовых, наскоро построенных домишек, по пять комнат в каждом. Улицы были олицетворением безобразия: темно-серая дорога, вымощенная камнем, окаймлялась асфальтовыми тротуарами, по краям их тянулись бесконечные ряды стен, дверей, окон одного вида, цвета и размера. От дороги дома отделялись нескончаемой канавой, вымощенной кирпичом. Все носило бесформенный вид, но бесконечно повторялось в своем плоском однообразии. Это тягучее уныние только изредка нарушалось лотками с различными колониальными товарами, выставленными на продажу.

В центре городка простиралось широкое, открытое, безобразное место, носившее название базарной площади, с твердо утрамбованной землей, окруженное такими же кирпичными постройками, заменившими свой розовый оттенок грязным, с продолговатыми окнами, продолговатыми дверями, которые трудно было отличить друг от друга. На углу торжественно выделялось большое здание местной гостиницы, а где-то на краю отливало темно-зеленым цветом широкое окно, означающее почтовое отделение. Все местечко производило странное впечатление пустоты и разорения. Рудокопы, собиравшиеся группами или шагавшие тяжелой поступью по асфальтовой дорожке, казались скорее призраками, нежели живыми людьми. Пустынные, застывшие улицы, однообразная бесформенность и скудость всего окружающего производили впечатление чего-то безжизненного и дышали смертью. Здесь не было общего места собрания, не было центра, не было артерии, в которой билась бы живая, трепещущая кровь. Казалось, это было просто новообразование из красно-кирпичного хаоса, возникшее на поверхности земли, подобно накожному заболеванию.

В стороне от построек на пригорке стоял дом Тома Бренгуэна. Он был обращен фасадом на задние дворы домишек, загроможденные мусорными ямами и клозетами, где узкая маленькая жизнь делалась еще уже и грязнее, насильно сдавленная близким соседством таких же скудных жизней. Немного в отдалении виднелись шахты, работавшие день и ночь. А кругом раскинулись поля, с порослями дрока и вереска, переходившими на горизонте в темный лес; их прорезали две ленты реки.

Все казалось безжизненным, лишенным действительности. Как будто то был кошмарный сон, тяжелое душевное настроение, нашедшее свое воплощение в образах и предметах. Даже Тому Бренгуэну, работавшему здесь два года, это место и обстановка казались чем-то нереальным.

От маленькой станции Урсула и Винифред поехали на присланном автомобиле. Урсулу поразили эти люди, собиравшиеся группами, или гулявшие по улицам в сопровождении собак. Худые, достаточно прилично одетые, они производили гнетущее впечатление своими необычайно медлительными, утомленными телодвижениями. Казалось, что, не теряя чувства жизни со всеми ее страстями, они утратили всякую надежду на реальное их проявление и, укрывшись в твердой, мозолистой оболочке, бесцельно продолжали свой путь, сохраняя сдержанный, полный достоинства вид.

Подавленная, расстроенная вышла Урсула у дядиного дома. Том Бренгуэн еще не возвращался. Его квартира была просто и хорошо обставлена и разумно приспособлена для отдыха и домашней работы.

Немного погодя на дорожке показался Том Бренгуэн. Он возмужал еще больше, сохраняя свой цвет лица и здоровый вид.

Они встретились с ним в его библиотеке. На Винифред он произвел большое впечатление своим внешним видом, аккуратным костюмом, но больше всего прозрачным взглядом без выражения. Входя, он как будто смутился. Пожатие его руки было одновременно так мягко и властно, что она вся затрепетала. Он испугал ее, оттолкнул и вместе с тем произвел привлекательное впечатление.

Он в этой девушке крепкого телосложения и отважного вида почувствовал родственную натуру. Оба они были заражены тем же духом тления и разложения.

Его обращение было вежливым, сдержанным и почти холодным. Он часто улыбался своею обычной улыбкой, расширяя ноздри, и обнажая острые зубы.

Винифред быстро уловила то уважение, которое проскальзывало в его отношении к Урсуле и носило то рабский, то коварный характер; девушку это смущало, но одновременно вызывало и чувство гордости.

— Это ужасно, как выглядит ваш поселок, — сказала она, с напряженным выражением глаз.

— Выглядит, как ему полагается, — ответил он. — Зато и не прячет за собой никакой гадости. Все здесь на виду.

— Почему здесь у всех такие мрачные лица?

— Разве?

— Они ужасно, ужасно как мрачны! — взволнованно воскликнула Урсула.

— Не думаю. Они ведь принимают все это за должное.

— Что именно?

— Да вот это — шахты и весь поселок.

— Почему они не изменят здесь всего! — горячо запротестовала она.

— Они полагают, что лучше им самим приспособиться к шахтам и к поселку, нежели приспособить их к себе. Первое легче, — ответил Том Бренгуэн.

— И вы соглашаетесь с этим? — вспыхнула Урсула, возмущенная его словами. — Вы находите правильным, чтобы живые человеческие существа приспосабливались ко всякого рода ужасам? Мы легко можем обойтись без шахт!

Он жестко и цинично усмехнулся. Урсула почувствовала к нему ненависть.

— Я думаю, что им не так уж плохо живется, — заметила Винифред Ингер.

Он повернулся, вежливо и внимательно посмотрев не нее.

— Очень плохо, — возразил он. — Шахты глубоки, в них всегда жара и большая сырость. Люди сплошь мрут от воспаления легких. Но они хорошо зарабатывают.

— Какой кошмар! — вырвалось у Винифред.

— Да, — ответил он серьезно.

Вошла служанка, крупная женщина со светлыми волосами, и спросила, где готовить чай.

— Соберите в летнем домике, миссис Смит, — ответил он.

Служанка вышла.

— Она замужем и служит? — удивилась Урсула.

— Она вдова. Муж ее умер от воспаления легких совсем недавно. — Тут Бренгуэн мрачно усмехнулся. — Он лежал в доме у ее матери, где, кроме того, жили пять-шесть человек, и умирал медленно. Я спросил ее, была ли его смерть большим горем для нее. «Знаете, — сказала она, — он последнее время был так придирчив, так раздражителен, ничем не бывал доволен, вечно брюзжал; никак не поймешь, чем ему угодить. Так что и для него, и для всех нас смерть его была облегчением». А ведь они поженились только два года назад; у нее есть мальчик. Я спросил, была ли она счастлива. «О, да, сэр. Пока он не заболел, нам ведь жилось так хорошо, мы всем были обеспечены. Ну да ведь здесь привыкли к этому. И отец мой, и оба брата, — все кончили так же. Уж так тут водится».

— Это же ужасно привыкнуть к этому! — содрогнулась Винифред.

— Да, — сказал он, спокойно улыбаясь. — Но они все таковы. Она скоро опять выйдет замуж. Тот или иной мужчина, разница невелика. Все ведь рудокопы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Урсула. — Что значит, что они все рудокопы?

— Женщины смотрят на это так же, как мы. Ее муж был Джон Смит, грузчик. Мы знали его как грузчика, он признавал себя за грузчика, и она также видела в нем человека определенного ремесла. И семья, и дом, — все это было второстепенной, малозначительной стороной жизни. Женщина знает это достаточно хорошо, и берет то, что есть, не спрашивая большего. Тот или другой мужчина, — это тут роли не играет. Вся суть в шахтах и заработке в них. А кругом них всегда будет масса таких второстепенных предметов.

Он поглядел на кирпичный хаос, на бесформенный поселок.

— У каждого мужчины есть свой второстепенный предмет — домашний очаг, но шахта присваивает себе каждого мужчину. Женщине достаются только остатки. Какая разница может быть в остатках от одного или другого? Шахта выжимает из него все существенное.

— Так же бывает и во всяком другом месте, — присоединилась к нему Винифред. — Будь то учреждение, магазин, контора, где работает мужчина, он все силы отдает туда, и женщина получает те отбросы от его существа, которые там непригодны. Во что обращается мужчина дома? Он — бессмысленная груда, остановившаяся машина, орудие не у дел.