Она принялась мечтать, как она заставит этих маленьких неуклюжих ребят полюбить себя. Она будет такой счастливой. Учителя всегда бывают суровыми, безучастными, это мешает живой связи с детьми. Она будет внимательна к ним, отдастся им целиком, поделится с ними всем своим внутренним богатством, сделает их такими счастливыми, и они предпочтут ее всякому другому учителю на всем земном шаре.

А к Рождеству она выберет для них самые занимательные рождественские картинки и устроит им интересный вечер в одной из красных комнат.

Заведующий школой, мистер Гарби был коротеньким, плотным, как ей казалось, довольно вульгарным человеком. Но она будет обращаться с ним так вежливо и тонко, что он быстро проникнется к ней уважением. Она будет ясным солнцем для школы, под лучами которого будут цвести мелкие сорные травы — дети, а учителя будут распускаться редкостными цветами больших, жестких растений.

Пришел понедельник. Был конец сентября, завеса тонкого дождя окутывала ее в пути, тесно замыкая в собственных мечтах. Она направилась в новую страну, к новой жизни. Старая была зачеркнута. Завеса, скрывающая новый мир, скоро будет разорвана. Спускаясь под дождем вниз по холму со своим сверточком, она чувствовала себя крайне взволнованной.

Сквозь мелко моросивший дождь она увидела город, черную обширную гору. Она должна была подняться на нее. Ее сразу охватило отвращение и одновременно с ним радость осуществления своих стремлений. Страх преобладал. У трамвайной станции она остановилась. Здесь было начало ее будущей жизни. Впереди возвышалась железнодорожная Ноттингамская станция, куда Тереза отправилась полчаса тому назад, сбоку была маленькая церковная школа, куда она ходила ребенком, еще при жизни бабушки. Бабушка умерла два года назад. Теперь на ферме живет чужая женщина с дядей Фредом и с маленьким ребенком. Позади был Кёссей, где на изгородях зрели ягоды.

Дожидаясь трамвая, она стала перебирать в памяти свое детство: дедушку с русой бородой и голубыми глазами, вечно поддразнивавшего ее, его большое, крупное тело; он утонул; бабушку, которой Урсула охотно бы сказала теперь, что она любила ее сильнее, чем кто-либо на свете: церковную школу, мальчиков Филлипсов — один пошел в солдаты, один был рудокопом. Она забылась в воспоминаниях.

Среди грез она услышала визг и лязг трамвайного вагона, потом увидела его, шум приближался. Описав круг у станции, он остановился. Несколько серых, призрачных людей, похожих на тени, выбрались из дальнего угла вагона, кондуктор, обходя столб, зашлепал по лужам.

Она села в сырой, неуютный вагон, пол был покрыт грязью, окна запотели. Она сидела в ожидании. Начиналась новая жизнь.

Вошла другая пассажирка — вероятно, поденщица, в мокрой, потрепанной одежде. Урсуле было не под силу терпеть такую длительную стоянку. Прозвонил звонок — впереди был поворот. Осторожно, медленно, трамвай пополз по мокрой улице. Она двигалась вперед по своему новому жизненному пути. Сердце было полно страдания и нерешительности, казалось, нить ее жизни прерывалась.

Трамвай останавливался часто; намокшие, закутанные в плащи люди входили в вагон, и, серые, немые, садились двумя рядами друг против друга, держа свои зонтики между колен. Окна трамвая все больше тускнели. Она терялась среди этих неживых, призрачных людей, но не могла считать себя равной с ними.

Кондуктор стал выдавать билеты. Она с волнением ждала его приближения. Они все ехали на работу, она тоже. Ее билет будет таким же трудовым билетом. Она попыталась представить себя на их месте, но страх переполнил ее душу. Она чувствовала, что на нее надвигается что-то неведомое и страшное.

Скоро ей пришлось сойти, чтобы пересесть в другой трамвай. Она посмотрела вверх на гору. Там — дорога к свободе. Она вспомнила те субботние, полуденные часы, когда ходила по магазинам. Какой беззаботной и свободной чувствовала она себя тогда!

Ах, вот и ее трамвай так осторожно сползает вниз. Каждый ярд приближения к новому назначению пугал ее. Вагон остановился, она поспешно вошла.

Когда трамвай тронулся, она стала смотреть направо и налево, не зная точно, где выходить. Наконец, взволнованная, с трепещущим сердцем, она сошла. Кондуктор дал неистовый звонок.

Ей пришлось идти по маленькой узкой мокрой улице, где вовсе не было видно прохожих. Приземистое здание школы выглядывало из-за решетки, асфальтовый двор казался черным от дождя. Строение выглядело ветхим и неприглядным, в окна виднелись засохшие растения. Через калитку она вошла во двор.

Через сводчатую дверь она проникла в переднюю. Помещение производило давящее впечатление, оно было в стиле церковной архитектуры с большой претензией на величественность, но на самом деле вышло кричащим и грубым. На каменном полу виднелись грязные следы пары ног. Кругом было тихо и пустынно, казалось, то была временно опустевшая тюрьма, которая ждала возвращения владельца следов.

Урсула отыскала учительскую комнату, притаившуюся в мрачном углу, и робко постучала в дверь.

— Войдите, — ответил удивленный мужской голос, точно из тюремной камеры. Ее глазам представилась маленькая темная комната, куда никогда не проникало солнце. Неприкрытая газовая лампа давала неприятный свет. У стола стоял худощавый мужчина в одном жилете и тщательно проглаживал бумагу на шапирографском ящике. Он глянул на Урсулу внимательными, острыми глазами и, бросив ей — «доброе утро», погрузился снова в свою работу, то накладывая листы и тщательно их проглаживая, то снимая; проверив взглядом отпечатавшиеся лиловые строки, он отбрасывал свернувшийся лист в кучу подобных ему на столе.

Урсула смотрела, как зачарованная. В этой жалкой мрачной комнате, при свете газа, все казалось призрачным.

— Какое сегодня сырое утро, — сказала она.

— Да, — ответил он, — погода неважная.

Странно было говорить об этом здесь, где ни утра, ни погоды никогда на самом деле не существовало. Время отсутствовало здесь.

Ответ был сказан пустым, безразличным голосом. Урсула слегка растерялась. Она сняла пальто.

— Я рано пришла? — спросила она.

Мужчина взглянул на свои карманные часы, потом на нее. Взгляд его глаз пронизывал, как иглы.

— Двадцать пять минут, — сказал он. — Вы вторая по счету. Сегодня я пришел первым.

Урсула тихонько присела на край стула и стала внимательно следить, как его худые, красные руки скользили по поверхности белых листов, на мгновение задерживаясь, затем снимали осторожно за кончик угла, чтобы, отбросив в сторону, наложить новый. Весь стол был покрыт свернувшимися, полуисписанными листами.

— Разве вам требуется так много листов? — вежливо осведомилась Урсула.

Мужчина быстро взглянул на неё. Он был худощав, зеленоват с лица, в возрасте около тридцати, тридцати трех лет, с длинным носом и худыми чертами лица. Глаза были голубого цвета и смотрели пронзительно, как острие стали. Девушке они показались красивыми.

— Шестьдесят три, — ответил он.

— Так много! — заметила она участливо и, сообразив, добавила:

— Но ведь у вас же не столько учеников?

— Почему нет? — возразил он с гордостью в голосе.

Урсула была почти испугана тоном его разговора, свидетельствовавшим о полном невнимании к ней. Для нее такое обращение было новостью. Она не привыкла, чтобы с ней не считались, обращаясь, как с предметом.

— Но это слишком много, — повторила она сочувствующим голосом.

— У вас будет приблизительно столько же.

Ответ был короток. Она растерялась, не зная как это принять. В нем чувствовалось что-то резкое, острое и колкое, одновременно привлекавшее и пугавшее ее. Очевидно, он был холодным, неизменно враждебным человеком.

Дверь отворилась и показалась молодая женщина небольшого роста, неопределенной окраски, в возрасте около двадцати восьми лет.

— О, Урсула! — воскликнула вновь пришедшая. — Вы явились так рано! Я уверена, что вы не обидитесь на нас за это. Это вешалка мистера Вилльямсона, а это ваша. Для учителя пятого отделения всегда отводится этот крюк. Что же вы не снимете шляпу?