В классе она стояла в нерешительности, не находя в себе силы работать, оторвать свою душу от полей, лугов и яркой радости лета и обратить ее на укрощение нескольких десятков мальчишек и на обучение их правилам арифметики. Она чувствовала себя рассеянной. Белые душистые цветы на окне говорили ей о лугах, где из густой зеленой травы выглядывают яркие головки ромашки и клевера. А на нее глядело пятьдесят пар глаз. И эти ребячьи лица тоже начинали ей казаться цветочками среди густой травы.

Она не могла уже относиться так равнодушно и безразлично к детям. Она боролась между влиянием двух миров: мира юности, озаренного летом и обрамленного цветами, и другого мира — мира труда. И пронизанная солнечными лучами, душа ее озаряла своим светом весь класс.

После спокойных утренних уроков она и Мегги радостно поглощали свою еду при открытых окнах, чтобы потом укрыться на церковном дворе в тенистом уголке под кустами цветущего боярышника. Там они читали Шелли и Броунинга или какую-нибудь книгу на тему «Женщина и труд».

А возвращаясь после перерыва в школу, Урсула приносила с собой впечатления тенистого уголка, где земля была усыпана опадающими розовыми листьями боярышника, а вверху разносился торжественный колокольный звон, и мягкий, приятный голос Мегги так мелодично звучал около нее, прерываемый иногда оживленным щебетанием залетевшей птички.

Такие дни давали ей столько счастья и радости! Эта радость переливалась и на детей. Она не видела в них учеников. Они казались ей цветами, маленьким зверьками, детенышами живых существ. Не было ни пятого отделения школы, ни гнетущей ответственности за него. Учение было для нее веселой игрой. Это совсем неважно, что у них не сошлись суммы. И вместо скучной, тягучей истории с изобилием дат она занимала их интересным рассказом. А по грамматике они будут делать письменный разбор на знакомое правило. И она выписывала им на доске отрывки из стихов, пришедших на память.

Когда яркий день переходил в золотистый вечер, она со счастливым сердцем отправлялась домой. Закончив свой учебный день, она могла теперь целиком отдаться вечерней задумчивой тишине Кёссей. Эти прогулки домой доставляли ей такую радость.

Она не могла, однако, не сознаться, что это было не школьное учение, это была просто игра в него по соседству с цветущим кустом боярышника. Такое долго продолжаться не могло. Приближалось очередное испытание класса, а он был еще не готов к нему. Ее очень раздражало, что она должна была оторваться и сосредоточить свои силы на том, чтобы заставить этот тяжелый на подъем класс нагонять запущенную арифметику. Им не хотелось работать, она не видела надобности принуждать, но внутри себя она ощущала какое-то гнетущее сознание, что работа не сделана, что обязанность не выполнена. Это раздражало ее до безумия, и свое раздражение она изливала на класс. Снова шли сражения, полные ненависти и насилия, после которых она приходила домой ожесточенная от того, что у ней отняли радость золотистого вечера. Она чувствовала себя снова заключенной в мрачную темницу и отягощенной сознанием совершенных ею дурных поступков.

На что было для нее теперь лето, жаворонки, заливавшиеся трелями до наступления темноты, перепела во ржи ночью; на что нужно ей всё это, раз она утратила мелодию своей души, и могла сознавать только стыд и тяжесть школьных событий?

Она снова ненавидела школу и совсем не верила в то, из-за чего поднимала шум с детьми. Почему дети должны учиться, а она обучать их? Это было толчением воды в ступе. Какой сплошной глупостью была эта сумасшедшая жизнь, видевшая всю свою цель в выполнении глупой, искусственной обязанности? Это было таким безумием, такой неестественностью! Школа, арифметические правила, грамматика, очередные экзамены, журналы, — как все это было глупо, пусто и ненужно!

Почему она должна была передать свои права этому миру, быть у него в подчинении, а свой собственный внутренний мир, полный теплого солнца и душистых запахов трав и цветов обратить в ничто? Она не хочет этого, она не будет пленником в этом бездушном, тираническим мире мужчины. Больше она не будет думать о нем. Если даже ее класс и окажется плохим при испытании, какая беда в этом? Пусть будет так.

Однако, когда пришла пора экзаменов и об ее классе был дан плохой отзыв, она почувствовала себя расстроенной. Радость лета померкла для нее, она погрузилась в печаль. Она не в силах была отбросить в сторону этот мир определенной системы, чтобы отправиться бродить по полям свободной и счастливой. Она должна добиться места среди мира труда, быть его признанным и полноправным членом. Это для нее было важнее, нежели солнце, поле и поэзия. На время ей пришлось оградиться от них.

В течение долгих летних каникул ей трудно было сочетать свое внутреннее Я, глубоко счастливое возможностью лежать или бегать на солнце, плавать, вдыхать всем существом свежесть и аромат воздуха, с ее физиономией школьной учительницы, думающей об успехах своего класса. Как она мечтала о том времени, когда ей не надо будет оставаться школьной учительницей! Но в душе таилось смутное сознание, что чувство ответственности окончательно закрепилось в ее душе, и что важнейшей целью ее жизни должен быть труд.

Осень прошла, наступила зима. Урсула все больше осваивалась с тем, что называется жизнью. Будущее было неизвестно, но впереди виднелся колледж, и все ее мысли сосредоточились на нем. Она поступит туда и будет заниматься там два-три года. Заявление ее было уже принято и она была зачислена на будущее осеннее полугодие.

Пока она готовилась к экзамену на степень. Она решила выбрать французский, английский, латинский, математику и ботанику. Она посещала Илькстонские классы и занималась вечером дома. Для полной победы и утверждения своего места в мире необходимо было приобрести знания, достигнуть известного уровня. И остро ощущая эту необходимость, она работала упорно и напряженно. Все решительно и твердо было согласовано с ее желанием занять определенное положение в этом мире труда. Что это будет за положение, она не спрашивала себя, но желала добиться и закрепить его за собой во что бы то ни стало. Она должна занять подобающее и соответствующее место. Она хорошо сознавала, что как учительница начальной школы, она не будет иметь успеха. И все-таки она и здесь не потерпела полной неудачи. Она ненавидела такое преподавание, но она сумела освоиться с ним.

Мегги перешла из школы св. Филиппа на другое, более подходящее место. Обе девушки оставались друзьями. Они встречались на вечерних классах, вместе занимались и всячески поддерживали друг в друге надежды на будущее. Определенно они не знали, ни для чего им это надо, ни чего они, собственно, хотят. Одно они знали твердо: это то, что они жаждут учиться, знать и действовать.

Они часто беседовали о любви и замужестве, о положении женщины в браке. Мегги находила, что любовь — это цветок жизни, расцветающий внезапно, неподвластный законам, его надо рвать сейчас же, как найдешь, и радоваться кратким часам его существования.

Урсулу такой взгляд не удовлетворял. Ей казалось, что она все еще любит Антона Скребенского. Но забыть, что он оказался недостаточно сильным, чтобы признать ее, она не могла. Он отверг ее. Как же может она в таком случае любить его? А она любит. Как же может быть тогда любовь безусловной? Этому она не верила. Она думала, что любовь есть путь, средство, но не цель сама по себе, как это считала Мегги.

Пути любви избегнуть нельзя. Но куда он приведет?

Урсула была олицетворением радости, счастья и постоянства в противоположность Мегги, которая всегда была проникнута печалью и сознанием вечной смены вещей. Соприкосновение с жизнью давалось Урсуле тяжело; Мегги всегда оставалась сдержанной, обособленной, овеянной глубокой печалью, присущей ей всегда и во всем. В последнюю зиму работы Урсулы в школе св. Филиппа дружба обеих девушек дошла до точки перелома. В течение всей зимы печаль и сдержанность Мегги служили для Урсулы источником радости и горя. Мегги в свою очередь скорбела и радовалась, глядя на борьбу Урсулы со всем, что ограничивало ее жизнь. Потом обе девушки начали незаметно отдаляться друг от друга. Урсула перешагнула те формы жизни, в которых Мегги предстояло замкнуться навсегда.