"Не было времени, - говаривал Саллюстий и тяжко вздыхал. - Хватали, что под руку попадется. Берегите, чада, эти драгоценные предметы, в них - ваша память".

И они берегли. Листопадов - так тот вообще располагал каким-то странным лоскутом, оторванным то ли от платья, то ли от сорочки, и что же: лелеял его, ложился с ним спать и даже, как слышали некоторые, разговаривал.

Среди лицеистов существовал строгий уговор, закон: не трогать собрата в минуты созерцания фамильных реликвий. Этим и воспользовался Швейцер: воспитанники, входившие в спальню, видели, с чем он сидит, и не смели его беспокоить. Он ничего не обдумывал, не строил планов, оставляя все дело на завтра и доверяясь судьбе, ему всего-то и хотелось, чтобы его не тормошили, оставили в покое, он не хотел разговаривать. Как случалось всегда, лицо на снимке вскоре заворожило Швейцера, и от лицеиста остался голый разум, проросший и воплотившийся в глаза, прочее тело исчезло. Он всматривался в фотографию, готовый взглядом прожечь ее насквозь. В какой-то миг ему почудилось, что та уже стала дымиться, но дело было в навернувшихся слезах, размывавших контур. Он и в мыслях не допускал, что женщина, изображенная на снимке, могла где-то жить, ходить, произносить слова. Швейцер, несомненно, верил в это, но вера - одно, мысли - совсем другое. И уж всяко не надеялся он встретить ее вовне, за Оградой, не к ней он собрался. Цели и задачи должны быть реальными, скромными - хотя какая тут скромность.

"А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: "стеб" - что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно - собственной наглости или..."

Второе "или" было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится самопожертвование? Ведь мнится же, господа, маячит на заднем плане, бездарно притворяясь героическим горизонтом. Гордыня в крайнем выражении, греховная закваска.

- Куколка, ложитесь, - предупредил его Остудин. - Сейчас пойдут с проверкой.

Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.

Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь - он даже не спросил про злополучный лаз.

В спальне шептались.

- Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся...

- Стыдитесь! И что она?

- Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она - ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки...

- И не покраснела?

- Да я не посмотрел, волновался очень.

- Вустин! Эй, Вустин! . . Как это вас угораздило повалить даму?

- Отвяжись.

- О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?

- Оставьте его, не видите - он сейчас вспыхнет, как спичка.

- Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.

- Вот! Тогда бы он так просто не встал.

- Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.

- Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.

- Вам-то что? Вы зато по части напитков... Смотрите, не напрудите в постель.

- Оштрах, киньте подушку, я его...

- Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!

- И отлично - Листопадова помучаем.

- Раевский не даст.

- А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь - вы все сочинили?

- Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.

- Тьфу!

- Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.

- Лучше сразу с ректором.

- О-о-о! Вот был бы номер!..

- Ага. Руку на талию, голову на грудь...

- Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.

- Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!

- Полный рот шерсти!

- Ме-е-е!..

- И сразу в альбом - любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!

- Заглохните, сволочи, надоели!..

- Что за выражения. Вы что, Вустин - с лакеями говорите?

- Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.

- А ректор - мазо.

- Где вы такого нахватались?

- Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.

- Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.

- Верно. И знаете, где такой воздух?

- Молчите лучше.

- Нет, знаете?

- Молчите, убью!..

- Такими идеями, сударь мой, пахнет в...

Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.

Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ

1

Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить - правда, совсем не те.

До солнечного затмения оставалось три часа, и он все еще не знал окончательно, пойдет ли в кухню, заглянет ли за дверь - дальше его фантазия не простиралась. За доводы разума Швейцер принимал обычный страх. Немного отвлекала муштра, которой заведовал отец Коллодий: шел урок строевой подготовки.

Коллодий был человеком небольшого ума: ать-два - вот все, что он знал, не считая скверной игры на скрипке. Имя очень шло ему: нечто аморфное, разбухшее из коллоидной химии. Такими в старину рисовали прожорливых монахов-католиков: брюхо, гладкие щеки, круглые глазки, тонзура.

- Между шапкой и бровями должен оставаться зазор в два сантиметра, учил Коллодий. - Пятки вместе, носки врозь! Между носками должна помещаться ступня - не больше и не меньше.

Коллодия не любили. Не удовлетворяясь существующими нормами, он сочинял свои собственные: например, наказал воспитанникам носить при себе ровно по сорок сантиметров туалетной бумаги. И лично проверял, ходил с рулеткой - не дай Бог, где-то выйдет сорок один! Разгильдяй - он и есть разгильдяй, подмога Врагу. Все начинается с малого. Столь же скрупулезно подходил отец Коллодий к вопросам военной терминологии.

- Вам ли не знать, - говаривал он, - что офицеры и солдаты не отдают честь. Честь отдают распущенные девушки. Ну-ка, хором: что отдают офицеры?