Но даже и они, воинствующие новаторы, в детской резвости своей атакуя Пушкина, невольно вступали в круг действия его могучего духа. И своими безрезультатными атаками лишь пополняли пушкиниану...

Вспомнить только, каким блистательным, каким прекрасным было истекающее столетие для русской литературы. Сколько великих имен, сколько великих творений! Осматриваясь вокруг себя, поэт жаловался, что "у нас еще нет ни словесности, ни книг", и даже - пусть в порыве досады - мог говорить о "ничтожестве русской литературы". Как странно звучат ныне эти слова! Поистине пушкинский век - век величия и всемирной славы нашей литературы. И только вера в ее будущее мешает его назвать золотым ее веком.

Пушкинский век русской литературы. Это значит, что в нем жив, в нем дышит пушкинский гений.

Но что такое пушкинский гений?

II.

Почти необъятна наша пушкиниана. Все, чего касался Пушкин, становилось историей, и бережно ценим мы каждый ее атом.

И при всем том можем ли мы "определить" пушкинский гений? Всякое определение есть отрицание и ограничение. Существо пушкинского духа есть утверждение. Мы постигаем Пушкина, как постигаем жизнь: мы его "переживаем", мы в него "вживаемся".

Весь он упоен и напоен жизнью. Он был из тех, для кого "видимый мир существовал реально". Он - реалист в глубочайшем смысле слова. Реальностью была для него природа, реальностью - радость, горе, любовь. В глубоком и страстном опыте бытия познавал он радостную осмысленность земного мира. Стихийным, органическим оптимизмом веет от его мироощущения. Не случайно и в трудные минуты жизни всегда манит прикоснуться, прильнуть к Пушкину, вечному спутнику, верному другу сердца и ума. И чем дольше живешь на свете, тем ближе и дороже эти родные созвучия, эти простые и мудрые слова, эти мысли, ясные, как алмаз. И кажется, что с каждым новым касанием к ним открываются в них все новые и новые красоты, и словно все полнее и глубже, с неиспытанной и светлой свежестью ощущения погружаешься в их подвижной, неисчерпаемый смысл: пленительное чудо гения!

И опять-таки меньше всего этот солнечный оптимизм, это легкое дыхание, эти мажорные настроения радости бытия превращались у поэта в какую-либо односторонность. Меньше всего была монотонной и ущербной его целебная радиоактивность. Он умел и страдать, и сомневаться, и ненавидеть. Все краски знала его палитра, ибо все чувства знала его душа. Когда Герцен объявил "грусть, скептицизм, иронию тремя главными струнами русской лиры", - за подтверждением этой мысли он обратился не к кому другому, как к Пушкину: "нет правды на земле, но правды нет и выше". Больше того. Когда сам поэт, оглядываясь назад, оценивал свой жизненный путь, он сказал, что жизнь его "сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией". Однако и ирония, и эпиграмма, и элегия, все струны и все ритмы, претворенные мощным синтезом, звучали в творческом облике его всеобъемлющей и победоносной гармонией: "я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".

Гармония! Еще древние определяли ее, как единство противоположностей. Гераклит Темный, пионер диалектики, "ум великий и могучий" (Гегель), видел в ней сочетание "противоположных напряжений", как в луке и в лире. Гармония в отличие от унисона - богатство мотивов, обилие тем, плодотворная борьба противоречий и их внутреннее, самодовлеющее преодоление.

Можно искать и находить сколько угодно "противоречий" в жизни и творчестве Пушкина. Можно с документами в руках доказывать "расколотость", неустойчивость его сознания и его психики. Но все эти изыскания, порой вполне полезные, не способны отменить основной истины о нем: есть высшая гармония в его "противоречивости" - та "невидимая гармония, которая лучше видимой". Он человечен в своих противоречиях и гармоничен в своей человечности. Не будь он столь "противоречив", не был бы он столь убедителен для нас и столь близок нам теперь, через сто лет.

Он всегда человечен. Человечность, гуманизм - лейтмотив в гармонии пушкинской лиры, неподвижная ось пушкинского самосознания и мироощущения. Гуманизм - аромат пушкинского гения и немеркнущий свет пушкинского дела.

III.

Но гуманизм его не бесплотен и не слащав. Великий реалист, он жил в мире плоти и крови. Он умел распознавать исторические реальности и ценить исторические ценности, условные ценности становления.

Родина, Россия - одна из руководящих тем его раздумий, его творчества.

Сложно, "противоречиво" его отношение к России. Ему ясна безотрадность, порочность современной ему русской действительности. Травимый светской чернью и прикованный к ней роком своего рождения, донимаемый царскими кнутами и пряниками, поэт устремлялся к народной стихии; но и она, в наличном ее бытии, была ему одновременно и близка, и далека, - близка своими чаяниями, своими песнями, далека нищетой и темнотой своей. Так метался он "между пасквилями и дикостью". Родина притягивала и отталкивала его.

Он проклинает "свинский Петербург" и поет ему несравненную, бессмертную славу в "Медном всаднике". Он знает, что "наше современное общество столь же презренно, сколь тупо", и слагает дифирамбы дворянству, ведущему государство слою. Он называет "бессмысленным и беспощадным" русский бунт и объявляет Стеньку Разина "единственным поэтическим лицом русской истории". Он восклицает с горечью свое знаменитое: "чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом" - и всей мощью своего творчества, всем жаром гения своего прославляет Россию в веках.

Вспоминается его письмо Чаадаеву:

"...Я далеко не всем восторгаюсь вокруг себя. Как писатель я раздражен, как человек с предрассудками я оскорблен, но клянусь Вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, как историю наших предков, - такую, как нам Бог ее послал".

Что это? "Фактопоклонство"? Нет, это - мудрый, проникновенный человечный реализм. Реализм, умеющий видеть вещи в их развитии, в их общей связи и тем самым быть не только их зеркалом, но и орудием их преобразования. В отличие от Чаадаева Пушкин не приходил в ужас, в уныние от темных сторон русского прошлого и русской современности. Эти темные стороны не ослепляют его, не мешают ему ценить историческое величие нашего народа и верить в его историческое будущее. Его любовь к родине одновременно зорка и крылата.

Пушкинская философия русской истории - последовательная и патетическая апология динамизма, преобразования, строительства. Недаром медный всадник на невском берегу в глазах уже нескольких русских поколений выглядит цитатой из Пушкина. Мы воспринимаем его образно и музыкально, как пластическое воплощение революционно-государственного порыва.

IV.

Бывают служители муз, ценимые больше на Олимпе, чем на Парнасе. Творческая слава таких служителей обычно умирает вместе с ними, а то и раньше их.

Слава Пушкина, петербургским чиновным Олимпом затравленного, вступает во второе столетие, разгораясь все ярче и ярче. Его гений, в созвучьи слов живых побеждая завистливую даль веков, утверждает себя все с новой и большей силой.

"Я принадлежу всей стране", - говорил поэт друзьям на пороге смерти.

Только теперь можно в полной мере осознать пророческий смысл этих слов.

Мечты великого поэта сбываются. Слух о нем и впрямь идет по всей необъятной нашей советской земле. Пришла пора, когда действительно вся великая наша страна, - "всяк сущий в ней язык" - называет имя Пушкина. Если прежде культура была пленницей тончайшего верхушечного социального слоя, то теперь она становится подлинно всенародным достоянием. Гигантские массы хлынули не только в историю, но и в культуру.

Ушло сто лет. Многие из конкретный тем, волновавших Пушкина, утратили всякую остроту. Многие конфликты, ему отравлявшие жизнь и даже доводившие его до мучительных срывов, могут показаться беспредметными человеку нашего времени. Канула в Лету вся среда, вся обстановка жизни и деятельности поэта. Дворянская Россия - навеки потонувший мир.