Утром он побежал на Якиманку и постучался у деревянного домика на черном ходу. Отворила домашняя работница лет восемнадцати, такая сердитая, что Гирькин едва не упал духом. Была она стриженная по-модному, но в валенках и в нагольном, кавалерийского покроя, полушубке, изо всей силы перепоясанная ремнем.

- Куда лезете, чего надо? Не хватайтесь за дверь! - закричала она на Гирькина.

- Извините, я поклончик принес от Дуни.

- От Дуньки поклонов не принимаю, она - паразит.

- Извините, товарищ, ваше имя?

- Варвара. Ну?

- Товарищ, вы политически несознательны: Дуня, ваша двоюродная сестра, не паразит, но продукт неизжитого быта.

Варвара ничего не ответила. Пропустила Гирькина на кухню, принялась мыть, шваркать вдовью посуду. Гирькин отрекомендовался, объяснил свое социальное положение и откровенно рассказал истинную причину своего появления на кухне. Варвара стала улыбаться, - хороши у нее были зубы. Сама - ловкая, как молния, кидалась по кухне.

- Мешать вам не буду, - сказала Варвара, - эта моя труперда хоть на что-нибудь пригодится. Чем без толку чаем надуваться, пускай использует себя на образование порядочного пролетария.

В это время ленивый голос позвал из комнаты. Варвара крикнула:

- Не глухая, не орите.

- Варвара, неси самовар, - позвала вдова.

- Сказано - не могу.

- Почему?

- В студии запретили по тысяче пудов самовары таскать.

- В какой это еще студии?

- В театральной.

- Новость!

- Для кого новость, а я третьего дня зачислилась и на вашей каторге последнюю неделю.

Вдова всхлипнула за стеной, притихла. Варвара шепнула Гирькину:

- Отнесите ей самовар, вот вам случай для знакомства.

- Эх, Варвара! - с восхищением сказал Гирькин.

Сдунул пепел с двухведерного самовара и понес его в комнату, отворачивая морду, чтобы не ошпариться паром. Варвара кивком зубов показала на дверь.

Вдова сидела у окошка, затянутого тюлем. Она была в верблюжьем свитере, облегавшем ее несколько полные, ленивые формы. Русые волосы заплетены по-утреннему в косу. Миловидное, румяное лицо ее задрожало от испуга при виде Гирькина. Он поспешно сказал:

- Студент, земляк вашей Варвары. Здравствуйте, Софья Ивановна!

Вдова перекрестилась. Передохнула:

- Ох, напугал! Да ты самовар-то поставь. Бережнее ставь. Варвара вот шваркала его, шваркала, он и потек. Студент? А не врешь? Какой же ты студент - советский, нынешний?

- Я, Софья Ивановна, беспартийный, смирный.

- Ну, слава тебе, господи.

Гирькин осторожно поставил самовар и попятился к двери, будто до того заробел, что не уйти. Комната была низенькая, в два окошечка, загороженная вещами до последней возможности. Гардеробы стояли ребром к стене, на них сундуки, между ними - рукомойник, далее - столик и зеркало, далее деревянная кровать с перинами чуть не до потолка.

"Ух ты, черт, - подумал Гирькин, - какая симпатичная обстановка!" И ноги его сами прилипли к некрашеному полу. Минута была боевая: закрючить вдову так, не выходя за порог, чтобы к ночи, в крайности завтра с утра, уплотнить ее.

Вдова заваривала чай и тихим, покойным голосом ругательски ругала Варвару:

- На кухню боюсь зайти: оскалится, проклятая, - ну чистая "луканька"! Металлическую посуду помяла, горшки все с трещинами. Постоянно грозится: в комсомол, говорит, запишусь, вас за Полярный круг угоню. Этим от нее только и обороняюсь. - Вдова махнула косой, указала синими глазами на горящую лампаду перед угодником, где чернели лики в ризах. - На Моховой намедни встретила вот тоже студента. На нем - звезда, и перчатки, бесстыдник, из рукавов вытянул, как когти. Страшно стало и днем-то по Москве ходить... Женатый?

- Что вы, Софья Ивановна! - проговорил Гирькин, облизывая губы. - Я даже вкуса этого не знаю. Молодой еще.

Вдова сейчас же кинула на него синий взор из-за мохнатых ресниц, отвернулась, но в самоварном отражении Гирькин увидел, что она смеется. Самовар ударял паром в потолок, весь дрожал, кипел. "Уплотню", - с восторгом подумал Гирькин.

- Мне, Софья Ивановна, лихое дело - до жилой площади добраться, горы сворочу. А питаться я могу навозом.

Вдова во второй раз взглянула:

- Да вы сели бы. Чаю выпейте.

Гирькин поблагодарил, сел, принял стакан чаю, хлебнул.

- У меня, Софья Ивановна, коренные вопросы не разрешены в смысле жилищном и смысле половом.

Вдова покачала головой, сказала:

- У нас на Якиманке почти в каждом доме эти вопросы. Девки теперь до того стали бойкие, понятливые - срамотища! Некрученые, невенчаные, у каждой по ребенку - получают алименты, ничего не работают, только бегают в кинематограф. Одна - видите - напротив в домишке, третье окно, билась-билась, не может дитя зародить. Так она что придумала: чтобы хахаль ее трудоспособности лишил. Стала его дразнить, стервиться, и он, конечно, пьяный, откусил ей нос, самый кончик, - и теперь ей плотит, несчастный. Вчера приходил под ее окошко, умолял облегчить пенсию. Заплакал, головой бьется о водосточную трубу. А она с грызеным носом, прынцесса, хоть бы оглянулась на окошко; с утра до ночи жует да спит. Нет, я не девица, конечно, но иначе, как старорежимным браком, даже и глядеть не стану на мужчину.

- Современность отвергает идеализм, - отчетливо сказал Гирькин, взаимные сношения должны быть основаны на проверке. Вы партию товара покупаете, вы ведь его пробуете сначала?

- Это так, - ответила вдова.

- А тем более в выборе мужчины.

- Ох!

- Стойте на логической точке зрения, Софья Ивановна: вы на мужчину прицельтесь, попытайте его во всех отношениях. Подошло - к попу!

- Чего же его пытать? Мужчину сразу можно определить, по тону голоса... Вот тоже вы скажете! - Вдова вдруг сладко потянулась, усмехнулась, одернула свитер.

- Софья Ивановна, нельзя знать - где найдешь, где потеряешь... Современная научная мысль говорит: за все надо хвататься с интересом...

- Это как так хвататься? - Вдова даже рот раскрыла, глядела на Гирькина. От самоварного пара по окошкам ползли слезы. Гирькин тоже запотел, и вдове стало казаться, что сквозь пар он скалится весело, блестит глазами - бес лукавый. Хотела перекреститься - не поднять руки; успею - подумала. Стало ей смерть любопытно, сердце - бух - замерло, бух замерло. Вдову одолел грех.

- А ведь года-то уходят, - урчал прекрасный Гирькин из-за самовара.

Многое еще он говорил. От иных слов вдова вздрагивала, потуплялась в заповедном наслаждении. Когда же Гирькин вдруг стал прощаться, она проговорила лениво:

- Безусловно, если вам ночевать негде - как-нибудь у меня устроим. Не в смысле уплотнения, потому что площадь у меня законная, а так, чтобы просто человек не погиб, пока обглядится, да то, да се...

Часа через два Гирькин, забежав к трепушкам за книгами и тетрадями, веселый и румяный, опять появился на Якиманке. Вдова ждала его у окна. Увидела - откинулась.

Варвары на кухне след простыл. Гирькин сам поставил самовар, сбегал за ситником, затопил печку и в сумерках, без огня, беседовал задушевно, улещал вдову:

- Какая роскошь - ваше помещение! Какое удовольствие сидеть близко около вас! Ах, Софья Ивановна, надо ловить минуты жизни...

Без нахальства, семейственно, он поцеловал вдову в щеку, в шею и даже в затылок под косу. И само собой вышло: прокуковала на охрипших за годы революции часах деревянная кукушка десять - и Гирькин со вдовой очутились на пышных перинах; прикрылись от превратностей жизни громадным, как печь, одеялом. Чего еще было желать человеку?

Утром, в самом наилучшем расположении духа, Гирькин приловчился бежать в университет. Вдова подняла брови выше головы. "Вы куда?" И заморгала. Ничего не поделаешь - он остался. Утешал ее. Опять пили чай. Вдова вместо свитера надела шерстяное голубое платье старорежимного фасона с гипюром. На ногах ковровые туфли. И все нет-нет, да и присаживалась к Гирькину на колени. Обняв, глядит в глаза странно, вопросительно.