Не сразу сообразил, к кому это относится, а поняв, спохватился, достал платок, привел себя в порядок и с досадой подумал: "Оказывается, ты уже дяденька для этих пигалиц". Это было открытием. Там, куда он попадал не однажды, время иллюзорно замораживалось. Считал, что впереди вся жизнь, но оказалось - худо-бедно, однако он жил, время шло, и его поезд не то чтобы умчался, но отбросил его на значительное расстояние от этих девчонок, которых по инерции все еще причислял к своим ровесницам. Грустно.

Он поднялся и пошел прочь от скамьи с выпускницами. Через пару шагов настроение вновь обрело прежнюю высоту, хотелось скакать на одной ноге, взлетать на качелях, целиться в корабли игрального автомата. И он позволил себе все, что хотел. Подцепил носком сандалия кусок красной черепицы, точно играя в классики, несколько раз подпрыгнул. Купил билет на качели, сел напротив десятилетнего мальчишки и стал восторженно взлетать и ухать с ним вниз. Не минул игрального автомата, где подбил два крейсера и подводную лодку. Съел еще одно мороженое с орехами, взял билет в кино. Его место оказалось рядом с девушкой в юбке-шотландке и белой блузке. Когда свет погас, он так облокотился на стул, что плечо коснулось девушкиного. Она не отодвинулась, и весь сеанс он просидел с дурманом в голове, удивляясь собственному нахальству и этому желанию близости женщины, в чем угадывал тягу быть рядом с той, для встречи с которой ему не хватало отваги.

После фильма, даже не взглянув на случайную соседку, так смирно просидевшую рядом весь сеанс, вновь понесся по городу. Жажда хлебнуть обновившейся за время его отсутствия жизни гнала вперед. Знал, что пора взяться за ум, пора ежедневно, как это делают все приличные люди, вставать по звонку будильника и шагать на работу, чтобы честным путем заработать кусок хлеба, но откладывал это решение со дня на день. Он владел многими ремеслами, мог бы устроиться электромонтером, слесарем, шофером, оператором котельной, умел тачать обувь, шить на швейной машине, сплавлять лес, рыть канавы, орудовать отбойным молотком в шахте. Но ни одна из этих работ не привлекала настолько, чтобы захотелось отдать ей всю жизнь. Главное, для чего он рожден, еще не было нащупано, открыто. Затянувшиеся поиски и приносили беду.

Солнце припекало. Потянуло к воде, и ноги сами вынесли его к пруду. Аромат буйно цветущей сирени ударил в ноздри чем-то забытым, близким. Даже качнуло от этого запаха, память выбросила перед ним дом в облаке сирени, тоненькую женщину с черной гривкой за плечами и крохотную малышку со слегка раскосыми, как у него, черными глазами. В поселке, где жили его жена и дочь, сирень цвела люто, яростно. Видел это цветение всего две весны, потом сорвался, опять угодил в клетку, и, как вскоре выяснилось, навсегда потерял семью - от него отказались и уехали куда-то на край света, чтобы даже адреса не нашел.

Так и запечатлелась та житейская полоса будоражащим ароматом цветущей сирени и домашними запахами. Если бы не детская кроватка, к которой он бросался всякий раз, когда оттуда слышалось жалобное покряхтывание или требовательный крик, давно бы покинул этот дом, куда его прибила отчаянность. Безделушки на комоде, ковры под ногами и на стенах, мерное тиканье старинных ходиков с маятником на длинной цепочке, бумажные ромашки в пластмассовой вазе - все раздражало своей неподвижной прочностью. Тяжело, но и счастливо пришлось ему в то время. Ноги напряженно рвались в привычный бег, а сердце не отпускало, тянулось к кроватке с существом, так лихо перенявшим его облик. Подолгу стоял над девочкой в беззвучном изумлении, будто заглядывая в собственную потайную: вот, оказывается, какие у него были глаза в раннем детстве, вот как смешно дрыгал он голенькими, с нежной гладкой кожицей ножками, морщил нос и позевывал. И какое же это чудо, что он вдруг раздвоился и теперь живет не только в образе грубоватого, пропахшего табаком и чаем мужчины, но и в этом хрупком обличье безгрешного дитяти, улыбающегося каждому, кто хорошо посмотрит на него.

Жена не могла нарадоваться, наблюдая за его превращением в домовитого хозяина: помогал стирать пеленки, убирал в доме, ходил на рынок. Особенно с большой охотой прогуливал малышку. Завернув в легкое байковое одеяло, брал на руки, отвергая коляску, и, надежно прижав к себе теплое тельце, часами бродил по парку. Удивленно прислушивался: что это с ним? Все стало не главным, подчинилось одному - желанию постоянно видеть рядом крохотное созданье с чертами собственного, еще не распустившегося, не расцветшего лица. Даже от гибельной чарки отвернулся. Жена не имела над ним той власти, какая была у девочки. Но стоило ей подрасти, встать на ноги и показать малейшую независимость от отцовских рук, как его вновь захлестнул хмельной загул, толкающий на странный, экзотический промысел, уравнивающий его с банальными ворами.

Размышляя о том времени, он машинально стянул с себя одежду и не заметил, как оказался в окружении мальчишек, только что гонявших на поляне мяч.

- Гля, какой разрисованный!

- Дяденька, ты что, из-за решетки?

- А может, из Африки?

- А ну, брысь! - цыкнул он на пацанву, зажмурился и ринулся в воду. Лишь когда тело вошло в водную остуду, опомнился и пожалел, что не устоял - надо бы сдержаться, не рисковать, поскольку только что выпил в буфете вокзала рюмку коньяку. Но было поздно: кровь энергичными токами запульсировала в висках, по телу пробежала судорога.

Пистолетный выстрел произвел бы меньшее впечатление, чем телефон: зазвонил так внезапно, так спасительно, что она подскочила на стуле.

- Вас нет дома, - раздалось из детской.

Но трубка уже была в руке. Не зная, кто говорит, Стеклова собралась отбарабанить, в какую обстановку угодила, когда парень быстро вошел в комнату. На другом конце провода удивленно алекал чей-то женский голос, но она не узнавала его. Парень смотрел на нее с цепкой настороженностью, и это сдерживало.

- Слушаю, - сказала не своим голосом, невольно подчиняясь взгляду пришельца.

- Таня? Таня? - допытывалась трубка, и Стеклова наконец поняла, что это Березова. - Что случилось, Татьяна? Болеешь?