Бродить одному бесприютным скитальцем в открытом поле, под стоны ветра, долгой томительной ночью, ожидая рассвета, слушать плеск дождя и, чтобы хоть немного согреться, укрываться под стеной какого-нибудь ветхого сарая или под стогом, а то и в дупле дерева – все это мучительно, но не так ужасно, как бродить отверженным без крова по городу, среди домов, где тысячи людей спят в теплых постелях. Час за часом мерить гулкие мостовые, считать глухие удары башенных часов, смотреть, как мигают огоньки в окнах, думать о том, что в каждом из этих жилищ к людям приходит блаженное забытье, что там спят в кроватках дети, свернувшись калачиком, и юноши, старцы, бедняки и богачи, все одинаково находят отдых и покой, – и не иметь ничего общего с этим спящим миром, знать, что тебе отказано даже в сне, этом благе, дарованном небесами всему живому, что удел твой – одно лишь отчаяние, и по мрачному контрасту с окружающим покоем чувствовать себя еще более одиноким и заброшенным, чем человек в бескрайней пустыне, – вот страдания, которые порождает только одиночество в толпе, вот муки, которые несет этим несчастным шумная река жизни в больших городах.

Несчастный скиталец все кружил по улицам, таким утомительно длинным и так похожим одна на другую, и часто с тоской поглядывал на восток, надеясь увидеть там первые слабые проблески утра. Но упрямая ночь все еще обнимала небо, и человек продолжал ходить без отдыха, без передышки. Один дом в переулке сиял приветными огнями; оттуда доносилась музыка и топот танцующих, звучали там веселые голоса и часто взрывы смеха. К этому дому он возвращался все снова и снова, его тянуло сюда, где люди не спали и веселились. И не один из гостей, выйдя из дома, где веселье было в разгаре, чувствовал, что его хорошее настроение разом улетучивается при виде этого человека, бродившего вокруг, как неприкаянная душа. Наконец все гости разошлись, входную дверь наглухо заперли, и дом стал таким же безмолвным и темным, как остальные.

Бродя по улицам, скиталец очутился у городской тюрьмы[43]. Вместо того чтобы поскорее уйти от этого зловещего места, которого он имел причины остерегаться, он присел неподалеку на каких-то ступенях и, подпирая рукой подбородок, смотрел на мрачные стены так, словно даже они казались ему желанным приютом. Встав, он обошел тюрьму кругом, потом вернулся на прежнее место. Так повторялось несколько раз, и, наконец, он метнулся через улицу к тюремной сторожке, где сидели караульные. Он уже поставил было ногу на ступеньку, решившись, видимо, войти и заговорить с ними, но в этот момент, оглянувшись, увидел, что на небе уже разгорается утренняя заря, и, передумав, бросился бежать от тюрьмы.

Скоро он очутился в том квартале, по которому недавно проходил, и стал бродить здесь. В одном тупике из каких-то ворот послышались громкие голоса, и на улицу с гиком высыпала компания гуляк. Перекрикиваясь и шумно прощаясь друг с другом, они маленькими группами рассеялись в разные стороны.

Рассудив, что, очевидно, в этом тупике есть какой-то ночной кабак, где он найдет до утра безопасное пристанище, бродяга дождался, чтобы все разошлись, и, войдя во двор, стал осматриваться в надежде увидеть полуоткрытую дверь, или освещенное окно, или другой признак, по которому можно было бы узнать, откуда вышла эта шумная компания. Но везде царила тьма, двор был зловеще мрачный, и бродяга решил, что люди эти забрели сюда просто по ошибке. Подумав так и убедившись, что, кроме тех ворот, в которые он сюда вошел, никакого другого входа нет, он уже хотел уйти, как вдруг из-под решетки у самых его ног блеснул свет и донеслись голоса. Он укрылся под каким-то навесом, чтобы, оставаясь незамеченным, увидеть, что это за люди, и подслушать их разговор. В эту минуту свет замерцал уже под самой решеткой, и там появился мужчина с факелом в руке. Отперев решетку, он поднял ее, чтобы пропустить кого-то другого. Этот другой был молодой человек маленького роста, но с весьма гордой осанкой, одетый старомодно и пестро.

– Покойной ночи, благородный старшина, – сказал человек с факелом. – Прощайте, начальник, счастливого пути, доблестный и знаменитый командир!

В ответ на эти любезности молодой человек приказал ему «заткнуть глотку», «придержать язык» и надавал еще множество советов в таком же роде, изложенных весьма красноречиво и самым суровым тоном.

– Передайте привет, старшина, раненной в сердце Миггс, – сказал мужчина с факелом, понизив голос. Мой командир метит повыше разных Миггс, ха-ха-ха! Мой командир – орел, у него орлиный взор и орлиные крылья. Он разбивает сердца, как другие мужчины разбивают за завтраком яйца всмятку.

– Какой ты болван, Стэгг! – изрек мистер Тэппертит, выйдя во двор и принимаясь стряхивать пыль с одежды.

– Ах, эти прекрасные ноги! – воскликнул Стэгг, ухватив его за лодыжку. – Неужели какая-то Миггс смеет мечтать о человеке с такими ножками! Нет, нет, старшина. Мы будем похищать прекрасных дам и венчаться с ними в нашем тайном убежище. Мы раздобудем себе молодых и цветущих красавиц, старшина!

– Ну, ну, без вольностей, приятель! – отрезал мистер Тэппертит, освобождая ногу из пальцев Стэгга. И некоторых вопросов ты лучше не касайся, когда о них с тобой не заговаривают. Подними-ка факел да посвети, пока я пройду через двор, а там убирайся в свою нору. Ясно?

– Ясно, благородный старшина.

– Ну, так повинуйся! – высокомерно бросил мистер Тэппертит. – Вперед, джентльмены! – И отдав такой приказ воображаемой свите или штабу, он скрестил руки и с важностью зашагал к воротам.

Его товарищ, так лебезивший перед ним, стоял, подняв факел над головой, – и тут только наблюдавший за ним из своего укрытия бродяга заметил, что он слеп.

Невольно сделанное им движение не ускользнуло от тонкого слуха слепого, и не успел бродяга сделать и шага, как тот вдруг круто повернулся в его сторону и крикнул: – Кто здесь? – Человек, – отозвался бродяга, подходя. – Друг. – Чужие мне не друзья, – сказал слепой. – Что вам здесь нужно? – Я увидел, как выходили ваши гости, и выжидал, пока все уйдут. Мне нужен ночлег. – Ночлег в эту пору? – удивился Стэгг, указывая на полоску зари так уверенно, как будто видел ее, – Да ведь уже светает. Не заметили, что ли? – Как не заметить! Я всю ночь ходил по этому без жалостному городу и ждал рассвета. – Так походите еще, – сказал слепой, собираясь уже сойти вниз, – пока не найдете себе жилье по вкусу. Я не сдаю углов.

– Постойте! – Бродяга ухватил его за плечо.

– Пусти, или я разобью факел о твою рожу висельника – судя по твоему голосу, у тебя именно такая рожа – и подниму криком всех соседей, – огрызнулся слепой. – Сию минуту пусти, слышишь?

– А вы слышите вот это? – Бродяга позвенел монетами в кармане и затем поспешно сунул несколько шиллингов в руку слепому. – Я ведь у вас ничего не клянчу, я уплачу за ночлег. Черт возьми, неужто это, по-вашему, такое великое одолжение? Я пришел из-за города и хочу отдохнуть где-нибудь, где ко мне не будут приставать с расспросами. Я замучился, устал до смерти, я совсем без сил. Дайте мне, как собаке, полежать у огня. Ничего больше мне от вас не надо. Если захотите, чтобы я ушел, я уйду завтра же.

– Что ж… Если джентльмену не повезло в пути, пробормотал Стэгг, уступая дорогу незнакомцу, который, отстранив его, уже успел сойти на одну ступеньку, и если он может заплатить за ночлег…

– Я отдам вам все деньги, какие у меня есть. Я уже поел, и, видит бог, мне нужен только приют. Кто есть у вас там внизу?

– Никого нет.

– Тогда заприте решетку и ведите меня к себе. Живее!

После минутной нерешимости слепой сдался, и они вместе сошли вниз. Весь разговор занял не больше времени чем нужно, чтобы произнести несколько слов.

Не успел еще Стэгг опомниться от неожиданности, как они стояли в его жалком погребе.

– Можно посмотреть, что там, за той дверью, а дальше? – спросил незнакомец, зорко осматриваясь.

– Я сам вам покажу. Идите за мной – или впереди, как хотите.