— Есть. Будет сделано. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мысль о тёплой койке с возмутительной лёгкостью взяла верх над чувством вины. Моя совесть (гм…) услужливо подсказала мне, что, если они себя скверно чувствуют, им на палубе будет лучше, чем в каюте. Сам я дважды испытал морскую болезнь: раз — когда был коком на шхуне, второй раз — когда в прошлом году выходил из Испании. Если ты один на маленьком судне, жестокая необходимость помогает справиться с болезнью — хочешь не хочешь, надо брать себя в руки и работать. На шхуне мне помогал пошевеливаться башмак сердитого плечистого боцмана — превосходнейшее лекарство.

— Восемь склянок, тихо и ясно.

Я высунулся из люка и увидел, что им совсем не хорошо.

— Доброе утро. Как самочувствие? Что-то вы скверно выглядите.

— Я чувствую себя отвратительно. Меня только что вырвало.

— Вот беда. Спускайся вниз.

— Нет, нет. Я побуду на палубе. Похоже, меня ещё вырвет.

Что можно сделать для него на этой стадии? Ровным счётом ничего!

— Тебе бы надо прилечь.

— Нет! Я здесь останусь.

Вот поди ж ты!

На рассвете ветер стал крепчать, и мы уменьшили парусность, заменили генуэзский стаксель кливером и взяли два рифа на гроте. Постепенно увеличилось волнение моря, и на палубе стало совсем неуютно. В это время мы поравнялись с маяком Лонгшипс и шли с таким расчётом, чтобы обогнуть с юга мыс Лэндс-Энд под прикрытием Вульфа. Потом зюйд-ост возьмётся за нас всерьёз.

Они всё ещё торчали на палубе. Я смотрел снизу на бледные лица в обрамлении тёмной клеенчатой робы. То и дело безжалостный ветер устраивал им солёную купель. Они выглядели ужасно.

— Ну, хватит упрямиться, черти. Спускайтесь.

Чья-то голова, подставленная ветру, повернулась ко мне. Скорбное, серое, апатичное лицо, лишённое всяких красок, мутные зрачки.

— Пожалуй, я пойду вниз.

— Правильно, молодец. Мы тебя уложим на тёплую койку, укутаем.

Он спустился в каюту, второй остался на палубе.

— А ты что?

— Я лучше здесь останусь, меня ещё не тошнило, а там обязательно вырвет.

— Ладно. Замёрз?

— Да. Как собака.

— Промок?

— Только что начало протекать за шиворот.

Я подал ему сухое полотенце, и он обмотал его вокруг шеи, создав надёжную преграду.

Не один час ушёл у нас на то, чтобы обогнуть Лэндс-Энд и буй Рэннелстоун. Этот участок вообще тяжёлый, а когда приходится лавировать против течения, дело затягивается надолго, и сухим из него не выйдешь.

Около полудня задача была решена, можно перевести дух. Тут и погода, словно удовлетворённая проделанной нами работой, смягчилась. Ветер ослаб и несколько сместился, волны последовали его примеру, и в довершение всего, когда мы пошли вверх по Ла-Маншу, появилось солнце.

Настала пора немножко расшевелить команду.

— Где наш кок? Эй, Джек, поднимайся! Разве это завтрак — одно печенье? Чтобы на ленч было мясо, не то мы выбросим за борт этого бездельника.

Но кока крепко держала за глотку морская болезнь.

— Вставай, вставай, лодырь бесстыжий. Оторвись от койки, мы проголодались!

Почему нельзя убить человека взглядом, явно думал Джек, открывая один глаз и глядя на меня, как мясник глядит на скотину, когда примеряется, куда вонзить нож.

— Ты что, хочешь есть?

— Совершенно верно. Побольше, погорячее и побыстрее.

— Боже милосердный, ты настоящий зверь.

Тем не менее он встал. И пока я опоражнивал ведра и наводил чистоту на палубе, Джек попытался разжечь примус. Минут десять они пребывали в каюте наедине друг с другом, наконец из люка над трапом показалась струйка светлого дыма, которую я было принял за пар из кипящей кастрюли. Но тут снизу вырвались различные звуки.

Сперва как будто грохот упавшей кастрюли. Потом гулкий удар головой о потолок рубки, после чего последовали стон и смачная ругань. Над люком вырос целый клуб дыма, а из него выглянуло бледное лицо Джека — всё в саже, одна бровь почти начисто спалена.

— Кажется, судно горит.

Он произнёс это с отрешённым, измученным видом, совершенно безучастно — реакция человека, которого целую ночь терзала морская болезнь.

От залитого горящим керосином примуса к подволоке поднималось пламя, оно уже подпалило полотенце и рукав чьего-то свитера. Огонь был живо укрощён мощной струёй из маленького огнетушителя, который больше года терпеливо ждал своего часа. Насухо протёртый, с прочищенной форсункой, примус вскоре загудел, как положено.

— Вот так, Джек. Примус любит уход. Как самочувствие — сможешь что-нибудь приготовить?

Он злобно поглядел на меня.

— Ступай. Я сварю тебе еду на этом проклятом примусе, хотя бы это стоило мне жизни. Чего ты хотел, мяса?

Это больше похоже на моего старого друга Джека, ещё не все надежды потеряны! Пока мы дожидались варева, погода разгулялась настолько, что можно было посидеть в кокпите, наслаждаясь пополуденным солнцем. А так как мы шли курсом бейдевинд и качка уменьшилась, команда почти вернулась к норме, и те, кто провёл на палубе тридцать часов без еды, обходясь глотком воды, начали сознавать, что койка — весьма полезная принадлежность всякого судна. Однако им хотелось не только спать.

— Как там твоё мясо, кок?

Молчание.

Яхта идёт легко, плавно переваливает через волну.

— Джек, куда ты пропал? Дал бы хоть немного галет для начала.

Из люка высовывается рука и подаёт банку с галетами, мармайт и нож. Мы хватаем всё это и приступаем к еде. Галеты сухие, мармайт горячий и обжигает язык; ощущение такое, словно мы едим опилки с горчицей.

— Ну давай, Джек, где же твоё проклятое мясо?

Наконец, когда уже всем осточертело ждать, он появляется. Над комингсом медленно вырастает голова. Жидкие чёрные волосы блестят от пота и прилипли к черепу. Лицо бледное, глаза ввалились, только чёрные брови живут. Они сдвигаются вместе, как бы обороняясь от злобно скривившихся губ, бледность которых подчёркивается небритым подбородком. Впрочем, это вовсе не злая гримаса, просто он пытается улыбнуться.

— Готово, ребята.

Наверно, с таким видом Клеопатре вручали ядовитую змею.

— Давно пора, Джек. Мы совсем ослабели без пищи, приятель.

Две руки протягивают нам кружки с чем-то дымящимся, в каждой кружке позвякивает ложка. Я недоумеваю: зачем нам ложки? Его руки дрожат.

Берём, что дают, и, поднеся к груди драгоценные сосуды, рассматриваем содержимое. В моей кружке, наполненной меньше чем наполовину, плещется какая-то тёмно-коричневая жидкость. Цвет густой, да навар не очень. Подношу кружку к носу и нюхаю. Не может быть. Помешиваю ложкой — смахивает на чай без молока… Вот так кок, чтоб ему было пусто: половина чайной ложки мармайта да немного кипятку — вся его похлёбка.

— Джек! Это как называется, чёрт возьми?

Голова появляется снова. На лице самое трагическое выражение. Он вздыхает.

— Боюсь…

Он перегибается через рубку — недостаточно далеко — и потом говорит:

— Боюсь… на лучшее… я не способен.

И он с принуждённой улыбкой исчезает внизу. Лично я не в состоянии пить эту дрянь.

Мы продолжаем идти вверх по Ла-Маншу, погода всё лучше и лучше, и кривая настроения команды тоже идёт вверх. Пережив адские муки, они теперь воспряли духом и расхаживают с видом старых морских волков, придирчиво осматривая шкоты и крепления, на которые им прежде было наплевать.

— По-моему, неплохо бы подтянуть стаксель-шкот.

Вы подтягиваете шкот на полдюйма. Вскоре заступает новый вахтенный.

— Погляди-ка на стаксель — как доска плоский, никакой формы.

Вы извиняетесь и, выполняя указание вахтенного, немного отпускаете парус.

Потом у них прорезается аппетит.

— Кажется, твоя очередь стряпать?

Вы приготавливаете им чай.

Но я рад, что они оправились.

Мы приближаемся к Плимуту, и волнение растёт. Как-никак совершено небольшое плавание, и теперь предстоит подход к берегу. Они сразу превращаются в штурманов, атакуют мои чистенькие карты острыми, как игла, карандашами, и кружки с липким какао оставляют на незапятнанной бумаге противные следы.