«Нет, это просто смешно. Туда же, лезет рассуждать. Скорее всего мина! Я вас спрашиваю: откуда он может знать? Сказал бы уж: мне показалось, что это мина. Он увидел её на расстоянии трёх миль. Она отчётливо выделялась на гребне волны, этакий чёрный прыщ. Он ведь страшно гордится своим зрением. Ещё одна черточка, которая выводит меня из себя. И будет хвастаться так, словно подвиг совершил, а по чести, что тут особенного? Я смотрел на него, когда он только заметил эту штуку. Насторожился весь, что твой пойнтер на болоте, который почуял дичь. Теперь ему не даёт покоя мысль, сколько таких предметов проплыло мимо за все эти ночи. Я могу ему сказать. Десятки! Всякого вида, всякого рода, одни совсем притоплены, другие наполовину. Вот сейчас я в нескольких милях к югу вижу огромную деревянную балку. А вчера ночью яхта прошла в каких-нибудь нескольких футах от полузатопленной спасательной шлюпки, которую не первый год носит по морям, планширь и не видно, он вровень с водой. Я сижу и помалкиваю, жду столкновения. Вот была бы потеха. Увидеть, как он, словно сумасшедший, выскакивает из каюты. Спал, разумеется. Сколько я ему твержу, что он стал спустя рукава относиться к наблюдению. Представляете себе, с каким треском яхта врежется, скажем, в бревно вроде того, с которым мы разошлись накануне. У него будет всего несколько секунд на то, чтобы выбраться на палубу, обдирая голени о трап и завывая по-собачьи от отчаяния. Если ему повезёт, успеет ещё перерезать найтовы спасательного плотика, прежде чем яхта затонет, и следом за ним бросится за борт, в чернильную воду. И не сможет найти штерт для накачки плотика. А какая разница, он всё равно не уверен, что плотик удержался бы на воде, с самого начала считает себя чересчур тяжёлым для такого хлипкого сооружения. Допустим даже — он всё-таки сможет накачать эту штуку, заберётся на неё и будет сидеть на манер Будды неделю за неделей, беспомощно дрейфуя в океане. Я вам прямо скажу, мне вовсе не улыбается составлять ему компанию. Лучше заранее расстаться, пока до этого не дошло. День за днём — на этом его резиновом плотике, нет уж, увольте. Он считает, что ему теперь туго приходится, подождите, то ли будет. У него сейчас по полгаллона пресной воды на день, на плотике придётся обходиться одной пинтой. Я его уже предупредил, объяснил, чтобы первые сутки совсем не пил, подготовил почки к тому, что их ожидает. Потеха! Пусть знают, что после нескольких дней потогонной работы они начнут усыхать по мере того, как его организм будет обезвоживаться под шлюпочным тентом. Конечно, он знает, что я его оставлю. Я его сколько раз предупреждал. И толковал ему, что хорошо ещё, если он сможет забраться на плотик. Примерно в полумиле к югу от нас ходят акулы — здоровенные бестии. Бедный Хауэлз! Я ему об этом говорил. Они живо пронюхают, что приключилось что-то неладное, и уж не упустят случая позабавиться. Сколько раз я видел эту картину. Плавающие в море люди. Заманчиво болтающиеся в воде ноги. И запах страха. Я сам его за милю чую. И акулы тут как тут, он не успеет даже помолиться этому своему дурацкому богу. Вы не знали, что он молится? Лишнее подтверждение того, что я вам ещё раньше говорил. Жалкий человек. Я в этом убедился. Да только никакие молитвы ему не помогут. Акулы всё равно приплывут. Он знает, чем это пахнет. Только вчера я ему всё подробно описал. Сперва они походят кругом, удостоверятся, что им самим нечего опасаться. Штук двенадцать их, может быть, больше, и вот одна, сама голодная, быстро так направляется к нему. Как ни плыви, как ни барахтайся, не уйдёшь. И первая же акула его доконает. С чего начнём — с ноги? Или с руки? Нет, не подчистую. Вы когда-нибудь видели пасть акулы? Её предназначение рвать, а не отсекать. Хороший вкус кровавого мяса из бедра? Или икра с любой из голеней? Вода розовеет от крови. А кричит-то. Нет, это слишком. Я не переношу вида страданий. И уж как начнут, ничто их не остановит. Живо налетят, остервенелые от крови и кусочков мяса в воде. Что ни выпад, то в цель. Удар в живот — и пошли рвать кишки, только разматываются в воде, будто лента. Может быть, ещё до этого одной из них приглянется лакомый кусочек на чреслах. Сколько раз я ему твердил, что гордыня до добра не доводит. В этих старых изречениях истина заложена. Разве нет?»

Провожая взглядом таинственный предмет, я спрашивал себя, сколько лет он уже странствует по морям…

Попозже в тот же день я принимал гостя — крупная птица с полчаса кружила в воздухе над яхтой. Казалось, она подозрительно изучает пришельца, вторгшегося в её дотоле неосквернённую обитель. Некоторое время птица летела у нас над кормой, ничуть не смущая этим качурок, которых по-прежнему привлекала кильватерная струя. После каждого захода она оказывалась чуть ближе. Маленькая голова наклонялась то в одну, то в другую сторону — настоящее следствие. Не в пример качуркам птица эта казалась идеально приспособленной к воздушной среде. Большая, с наших валлийских чаек, оперение почти сплошь белое, и длинный развевающийся хвост, который поразил меня своей величиной. Лапки чёрные, клюв ярко-красный. Кончики крыльев тоже чёрные, и такого же цвета поперечные полосы украшали спинку. И так легко парит над волнами, совсем не шевелит крыльями, разве что дёрнется какое-нибудь перо. В этом обществе качурки напоминали испуганных мышек, нервно мечущихся под пристальным взглядом коршуна. Наконец, закончив осмотр, этот пернатый дурень попытался сесть на топ мачты. Помните юмористический сюжет с банановой кожурой? Почтенный джентльмен деловито шагает по улице, наступает на кожуру и летит вверх тормашками на потеху прохожим. Так вот, это было нечто в этом роде. Глупая птица, не довольствуясь преимуществами, дарованными ей природой, захотела немного прокатиться на попутной. Приблизилась к топу с подветренной стороны и медленно покружилась над ним, изучая его колебательное движение. Потом, примерившись, попробовала сделать посадку на три точки: две ноги и хвост. Но что за рефлексы! Или это она от волнения? Вот мачта на миг замерла, и птица идёт на посадку, воздушные тормоза включены, крылья трепещут. В последнюю секунду яхта накреняется, и пернатый пилот непростительно мажет. После нескольких неудачных попыток, сопровождавшихся жалобным писком, птица решила действовать более энергично, но перепончатые лапки сорвались с гладкой алюминиевой оковки, и она с хриплой бранью пролетела фута два вниз вдоль мачты, причём запуталась кончиком крыла в вымпельном фале.

Сидя в кокпите, я хохотал — впервые за много дней. Эта птица была прирождённым комиком. Длинный хвост придавал ей вид весьма почтенный и даже важный, для такой особы падение было особенно оскорбительным. После повторных неудач птица сдалась и возвратилась на свой боевой пост за кормой. Я наградил её бурными аплодисментами, которые, к сожалению, спугнули качурок. Впрочем, они быстро забыли про страх и возобновили свой танец на поверхности воды, явно вызывая зависть у своего родича. Я гадал, что это за птица? В моей книге о пернатых не было ничего похожего.

Заполняя вечером бортовой журнал, я обнаружил, что лаг опять отказал, стал его вытаскивать, чтобы очистить от водорослей, поскользнулся на юте и порезал подошву ноги об одну из барашковых гаек на кормовом рундуке. Ранка явно была пустяковая, я её продезинфицировал и залепил пластырем.

«Смешно, правда? Превосходный пример того, что я подразумеваю, говоря, что он жалкий человек. Я уже слышать не могу, когда этот увалень начинает зудеть про своё нескладное тело. Только и думает о нём, осматривает, щупает, сравнивает, что было ему по плечу прежде, а что теперь.

Просто отвратительно, меня буквально мутит. Я же вижу, он смертельно боится, как бы с ним чего не случилось. А мне-то что! Я ему толкую, что это меня не касается. Но он всё внушает мне обратное. Вот вам ещё одна его черта, которая выводит меня из себя. И будет, словно голубь в голубятню, снова и снова возвращаться к вопросам, которые я уже разрешил. Ты ему одно, а он тебе другое, копается в проблеме, с которой давно покончено. А всё его страх, который он носит, будто панцирь. Кончится тем, что я — может быть, уже в последний раз, — вернувшись, должен буду чуть не с боем занимать своё место. Наткнёшься на этакую стену страха, и придётся её обходить, а то ведь и не услышит тебя. Просто зла не хватает, стоит отлучиться на несколько минут, и тебя непременно ждёт какое-нибудь безобразие. Однажды он работал на баке, ерундой какой-то занимался, упал и решил, что сломал ногу, кажется левую. Вы бы слышали, как он охал и причитал, просто стыд. Я ему сказал, что это совсем ни к чему. Если сломал ногу — значит, сломал, охи да ахи не помогут. Ему ещё надо было добраться до каюты без посторонней помощи. Так вы бы послушали, как он выражался! Позор! Наконец, прополз на корму и свалился в кокпит. Наверно, и впрямь тяжко ему пришлось, когда он затем попробовал спуститься по трапу в каюту. Даже я ощутил капельку жалости к этой скотине. Он упал очень неловко, сломал ногу выше колена, а это, должно быть, похуже, чем перелом голени. Так или иначе, он плакал, словно ребёнок, когда, наконец, протиснулся в люк. С последних двух ступенек сорвался, и кость пропорола изнутри кожу. Честное слово, мне стало не по себе от такого зрелища. Потом он никак не мог дотянуться до аптечки. По правде говоря, даже сознание потерял. Мне очень хотелось ему помочь, но это было не в моих силах. В конце концов он всё-таки открыл аптечку. И чуть не разрыдался, когда увидел, что там нет морфия. Забыл, болван, как Дэвид Льюис говорил ему, что закон не позволяет возить с собой морфий. Пришлось довольствоваться болеутоляющими таблетками, полученными от того же Дэвида. Да только он сказал, что от них мало проку.