В это субботнее утро я чувствовал себя, словно бегун, у которого на середине марафонской дистанции вдруг закололо в боку, однако он, ловя воздух, продолжал бежать, пока не обрёл второе дыхание. И теперь бежит дальше, пусть не так быстро, но с возросшей решимостью.

— Давно пора, а то я уже беспокоюсь, что это ты отстал.

В полдень я очень тщательно взял высоту солнца, после чего, заполнив журнал, управившись с ленчем и наведя порядок на яхте, достал последнюю банку пива и торжественно водрузил её на холодную плиту. Последняя банка.

Самая последняя банка, всё, что осталось от двух ящиков пива, погруженных на борт яхты в Плимуте перед началом рейса. Сильно побитая и помятая, тут и там пятнышки ржавчины, но всё-таки банка пива. Крепкий валлийский эль. Банку украшал вздыбленный дракон. Не то чтобы мне очень хотелось пива, но надо было отметить небольшое событие. Хотя из-за капризов ветра вертушка лага вращалась с переменной скоростью, каждый оборот приближал стрелки к вертикали. А когда они станут отвесно (этой минуты осталось уже недолго ждать), нами будет пройдено три тысячи миль от Плимутского мола. Три тысячи миль. Выбери я северный маршрут, печально подумал я, и были бы мы сейчас в Нью-Йорке. Но что толку теперь сокрушаться из-за этого промаха? До Нью-Йорка свыше тысячи миль, и ничего с этим не поделаешь. Лучше сосредоточиться на доступных мне простых радостях.

Две тысячи девятьсот девяносто восемь миль. Осталось всего две мили.

После некоторых поисков я нашёл ключ, соскрёб с крышки ржавчину тупой стороной складного ножа и тихо положил инструмент рядом с банкой. Это было похоже на какой-то смешной ритуал, но я твёрдо решил дождаться магической цифры. Вышел на палубу. Небо чистое, вот только ветер опять начал быстро спадать. От меня не зависело прибавить хода яхте, она и так несла полный грот и большой генуэзский стаксель. Рабочий стаксель, хоть и был прикреплён к кливер-штагу, лежал свёрнутый на палубе, его не было смысла ставить. Я взялся за румпель, решив бороться за каждый ярд. Во рту пересохло. Стоял жгучий зной. Пиво будет очень кстати.

2999,0.

Ветер окончательно стих, яхта еле-еле скользила вперёд.

Лаг остановился, яхта стала неуправляемой и медленно отклонялась к югу, хотя румпель был положен на наветренный борт. У меня потрескались губы. Может быть, отвязать весло и грести? Но ведь это будет мошенничество. Чуть дохнул капризный ветер, и мы продвинулись ещё на полсотни ярдов к западу. Ещё слабенький порыв — и ещё шаг вперёд. Похоже, начальник канцелярии погоды решил поводить меня на крючке.

По-прежнему безветрие.

Ладно, чёрт с ним.

Я отвязал весло и отнёс его на ют. Лаглинь безвольно свисал с поручней в воду, поддерживая латунную вертушку на глубине ста футов. Я её отчётливо видел, несмотря на искажение, вызванное слабым колыханием поверхностного слоя. Прежде чем галанить веслом, я выбрал несколько саженей лаглиня и улыбнулся про себя, обнаружив, что к нему тут и там пристали малюсенькие ракушки — явно члены клуба ротарианцев. Я воспринял их как товарищей по зыбкому существованию и бережно опустил обратно в воду, после чего принялся грести, утешаясь мыслью, что надо пройти меньше мили. Только я разогнал яхту, как слабый ветерок немного развеял зной и помог мне. Теперь я не грёб, а только правил веслом, и всё было очень мирно, как на реке дома в Сондерсе. Я запел:

Остатки моих шортов могли бы украсить аборигена. Тело стало смуглым от загара. Волосы свисали до плеч, борода — почти до пупа; словом, красавец.

2999,5.

Я галанил в старом, привычном ритме, и мне пришло в голову, что возродить самоуважение в общем-то просто, надо лишь в любых обстоятельствах делать всё, на что я способен. Оглядываясь на истёкшую неделю, я чувствовал, что достиг дна, теперь оставался только один путь — наверх. Айе-Йе-Айе-Йо, Айе-Йик-А-Дии…

Я вспотел от прилежания.

Ещё один случайный порыв ветра вступил в пере-говоры с яхтой и убедил её немножко продвинуться. Вертушка ожила, словно нарочно держала несколько оборотов про запас. Пока я галанил веслом без помощи ветра, она лениво тянулась за кормой и упорно отказывалась вращаться. Теперь мы развили ход около полутора узлов.

2999,7.

Я скатился вниз за пивом и ключом; ветер как будто установился.

2999,8… 2999,9.

ТРИ ТЫСЯЧИ МИЛЬ.

Как только стрелка подползла к заветной цифре, я с радостным криком проткнул крышку. Но где ответное шипение, которое издаёт нормальная, распираемая энергией банка с пивом? Я поднёс её к губам и отпил на пробу. Чёрт подери! Выдохлось, как новичок на длинной трассе. И мало того, что выдохлось, — оно ещё прокисло. Я снова попробовал, но пиво слишком уж смахивало на уксус.

— Проклятие!

Я вышвырнул банку за борт. Ещё одна уважительная причина спешить на Бермудские острова.

Ветер, слава богу, держался, и мы несколько чинно, но достаточно решительно шли вперёд, к месту свидания с вечером. Ночь выдалась благоприятная, дул тёплый зюйд; мы несли полные паруса, идя галфвинд. Что ни миля, одной меньше; раньше я видел только нарастающий итог. Мне не спалось. Попробовал включить радио, но батареи уже сели, через десять минут слышимость пропала. Отдохнув час, приёмник снова ожил, однако на ещё более короткий срок. Скрепя сердце я отставил его в сторону и пожелал, чтобы ночь провалилась в тартарары. На следующий день ветер начал крепчать, и к девяти часам утра был уже свежим. Я убрал генуэзский стаксель. Волны быстро росли, обретя былую энергию. В полдень мы шли крутой бейдевинд под одним зарифленным гротом, причём наш старый знакомый зюйд-вест по силе приближался к шторму. Яхта вступила в единоборство с короткой частой волной и заставила меня прилежно качать воду: тридцать качков перед ленчем, тридцать пополудни.

Я посмотрел на барометр; давление понизилось на шесть миллибаров. Мое настроение тоже начало падать. Вечером ветер немного присмирел, однако погода по-прежнему не сулила ничего хорошего. Волнение усиливалось, и с приходом ночи вернулись все мои прежние страхи. Несмотря на относительно слабый ветер, бейдевинд производил на меня удручающее действие после двух недель хода бакштаг и галфвинд. Над головой небо было ясное, однако впереди звёзды скрылись, и, высунувшись из люка, я увидел вдали отблески молний. Барометр сообщил мне, что давление продолжает понижаться. Меня не покидало мрачное предчувствие, что нас ждут неприятности. Ещё одна ночь почти без сна. На рассвете тридцать качков, чтобы осушить трюм, да и ночью приходилось работать помпой. Небо хмурится, с юга идут шкваловые тучи. Опять я чувствую себя маленьким, тянет забиться в какой-нибудь уголок, но ведь нет такого уголка. Проклинаю собственное тщеславие, из-за которого я попал в эту переделку. Я изо всех сил старался подчинить себе свои чувства, но они буквально выскальзывали у меня из потных рук, судорожно пытавшихся хоть что-нибудь удержать. Я достал вторую бутыль «Будь здоров». Первая давно кончилась, да и эта была на исходе, на самом дне медленно переливался грязно-жёлтый отстой — всё что осталось от галлона сладкого гоголь-моголя с хересом. Никакого сравнения с рецептом на роме, но всё-таки лучше, чем ничего. Я вылил остатки в пострадавшую кружку. Маловато… И какие-то тёмные крупинки плавают. Попробовал — скрипит на зубах. Видно, начал портиться. Мне стало противно, и я отправил его за борт вместе с кружкой.

Из-за дождя и облачности утренняя обсервация не состоялась. Тучи нависли совсем низко, однако в полдень мне посчастливилось, на миг выглянуло солнце, и я смог определить широту, правда весьма приблизительно. Повторную визировку провести не удалось, тучи сомкнулись и снова принялись поливать море. Дождь привёл с собой ветер; подтверждая показания барометра, к пяти часам зюйд-вест достиг силы шторма.