Но сейчас думать о подобном было невозможно.

Десять ночей назад он был в ванной с дочкой — только что закончил ее купать. Он передал ее Йоко, которая стояла с махровым полотенцем наготове, и потянулся к крану, оставив дверь ванной полуприкрытой. Йоко вытирала девочку, что-то шепча ей на ухо, и он знал, что улыбается им. А затем неожиданно некая мысль пронеслась в его мозгу — скулы дернулись и одеревенели.

«Но ведь я никогда не ударю этого ребенка ножом для колки льда. Правда?»

Мгновение он сам не был до конца уверен в том. кто именно находится в этой ванной. Йоко просунулась в дверь и увидела, что с ним что-то неладно, но непонятно что.

— Масаюки! Масаюки. что случилось? Что с тобой? — Она звала его несколько раз, пока он наконец не очнулся.

— А, мы еще здесь? Кажется, у меня галлюцинации… — Он уставился на жену и ребенка, а по его коже, несмотря на то что по ней стека-ля теплая вода, бежали мурашки.

Наточенное блестящее острие ножа — с этого момента данный образ не выходил у него из головы. «Ты не сделаешь этого. — говорил он себе. — Ты не убьешь своего ребенка». — сто раз повторял он себе. Но внутренний голос всякий раз отвечал: «Ты-то как раз можешь». Каждую ночь он теперь не мог лечь спать, не постояв перед детской кроваткой с ножом для колки льда в руке, уговаривая себя, что все в порядке, что он вовсе не собирается ее убивать.

Кавасима выключил свет, взял со стула свою кожаную куртку, надел ее поверх свитера и направился к двери.

Их квартира находилась на втором этаже четырехэтажного дома. Он бесшумно закрыл дверь, проверив несколько раз, заперта ли она, и спустился по лестнице. Ни охранника, ни консьержа внизу не было: чтобы войти, надо было набрать код или позвонить по домофону. Для выхода, разумеется, достаточно было нажать на кнопку «Открыть», но домовладелец настойчиво просил жильцов следить за тем, чтобы посторонние не проникали на лестничную площадку, когда из дома кто-нибудь выходил. Недавно все были потрясены случившимся, когда разносчик взломал замок и ограбил одну из квартир; дети, вооружившись баллончиком с краской, исписали весь холл своими граффити; а какой-то хулиган сжег спичками все кнопки на домофоне.

Выйдя на улицу, Кавасима застегнул куртку и поднял воротник, хотя холодный воздух скорее радовал его. В натопленной комнате он часто всем телом чувствовал, как стремительно растет стена между ним и окружающим миром.

Йоко проснулась, но, кажется, ничего не заметила. На мгновение, стоя на пустой улице рядом с их домом в Кубуни, находясь вдали от комнаты, где спал ребенок, он почувствовал облегчение.

«Да это просто мои неврозы, — убеждал он себя. — Я просто перевозбудился от собственных фантазий о том, что смогу убить ребенка. Не значит же это, что я действительно могу его убить. Кому в голову не лезут мысли, от которых сам же приходишь в ужас? Может, фантазии и не в такой крайней форме, но, скажем, многие, когда им предстоит произнести речь на свадьбе, воображают, как они собьются, как все будут над ними смеяться; или, скажем, видишь в электричке какого-нибудь психа и думаешь:,А что, если он увяжется за мной и пойдет следом до самого дома?» Благодаря воображению в этом мире нет конца вещам, способным привести нас в смятение. Нормально, когда ты в конце концов освобождаешься от подобных страхов, посмотрев им в лицо или рассказав о них кому-нибудь.

Нормально!»

Следующая дверь на первом этаже их дома вела в видеосалон. Йоко вечерами, после рабочего дня, любила посидеть со стаканом вина или пива и посмотреть кино. Однажды, когда она была на последнем месяце беременности, они вдвоем смотрели «Основной инстинкт». Кавасима, едва увидел первую сцену фильма с убийством ножом для колки льда, сразу захотел улизнуть, но Йоко сказала:

— Не уверена, что для ребенка это полезно, но история-то интересная, правда?

Именно это ее отношение к происходящему, этот спокойный интерес помог и ему расслабиться и усидеть до конца фильма.

В течение последних дней он часто спрашивал себя, почему он боится убить ребенка, а не Йоко. Вспоминая, как они смотрели «Основной инстинкт», он сам отвечал себе на этот вопрос: потому что Йоко могла разговаривать с ним. Беседа с другим человеком помогала ему нейтрализовать силу воображения. А Йоко деликатно, но умело касалась ран, терзавших его изнутри. Ее отношение ко всему этому не было ни небрежным, ни чувствительным; она не мучила его вопросами типа «Почему ты не выбросишь это из головы?» и не проявляла жалости: «Ах ты, бедненький!» Она никогда не пыталась избежать этих тем, и, когда о них заходила речь, ее доводы всегда были полны здравомыслия и поддержки.

— Если у тебя хроническая болезнь, — говорила она, — расстраиваться или беспокоиться по этому поводу — значит делать еще хуже, правда?

«Что она имела в виду? Что я должен жить в гармонии со своей болезнью? Думать о ней как о старом приятеле?»

Или:

— Почему, когда люди взрослеют, они забывают, как беззащитны и уязвимы были в детстве?

Или:

— Пока не родилась Ри, я и не догадывалась, сколько волнений это доставляет — иметь ребенка. Я не сомневаюсь: твоя мать сейчас понять не может, о чем она тогда думала.

То, как она говорила об этом, умиляло его и успокаивало. Начальная сцена из «Основного инстинкта» разбередила его, но к тому времени, когда нож для колки льда снова появился на экране, он уже успокоился и получал неподдельное удовольствие от сюжета.

Следующий дом — книжный магазин. Что-то промелькнуло в пролете между двумя домами, и он остановился посмотреть, что это было. Щель, достаточно широкая, чтобы в нее мог протиснуться взрослый человек, оказалась тупиком. Там было темно, но он был уверен, что видит движение двух или трех фигур. Таких маленьких, что это могли быть дети не старше девяти или десяти лет. Теперь они больше не шевелились, может быть, потому, что Кавасима остановился и стал смотреть в иx сторону, но он не собирался окликать их или устремляться вслед за ними. Он знал, что и девятилетние дети могут быть опасными. Уже собираясь идти дальше, Кавасима заметил красную светящуюся точку. Это мог быть огонек горящей сигареты, но он не видел дыма и не ощущал запаха. Может быть, это глаза какого-нибудь некрупного животного, отражающие свет уличных фонарей. Между домами, припомнил он, были пристроены мусорные баки, а под канализационной трубой растекалась лужа. Дети вполне могут ради забавы убивать крыс в этом узком темном пролете.

В приюте для детей, подвергающихся насилию со стороны родственников, Кавасима подружился со своим сверстником по имени Такучан. По неизвестной Кавасиме причине в приюте держали парочку ручных кроликов, и один из них был отдан на попечение Такучану. Такучан, казалось, любил это существо больше всего на свете, он даже настоял, чтобы ему разрешили брать кролика с собой в постель. Но однажды, прямо на глазах у Кавасимы и безо всякого повода, тот схватил кролика за его длинные уши. поднял в воздух и с силой бросил о бетонный пол. Звук получился такой, словно разбился фарфоровый сервиз, но бедное животное еще цеплялось за жизнь, оно извивалось на полу, как упавший воздушный змей. Такучан, с тем же туповатым выражением лица, с которым он часто гладил мех своего питомца, несколько раз ударил кролика по голове носком ботинка. И, не обращая внимания на распростертое безжизненное тельце, направился за очередным кроликом.

Кавасима и Такучан иногда вместе рисовали, и Такучан всегда изображал одно и то же. Он покрывал весь лист бумаги черной, или темно-синей, или красной краской, а в середине рисовал обнаженного маленького мальчика, чье тело было пронзено стрелами — десятки их торчали во всех направлениях, как перья.

— Кто это? — спросил однажды воспитатель.

— Я, — ответил Такучан.

— А если это не ты, Такучан, то кто это?

— Если это не я, — ответил Такучан, — то мне все равно, кто это.

Кавасима решил дойти до круглосуточного магазина в начале улицы. Шел он медленно, чтобы успокоиться, но сердцебиение все не утихало. Холод проникал через подметки его ботинок, и каждый выдох вырывался изо рта белым облачком, живо напоминая ему, как сбивчиво его дыхание. Напротив высился бетонный многоквартирный дом, и в неуютной комнате на третьем этаже коротко стриженная женщина курила сигарету. Рукавом она протерла запотевшее стекло и выглянула на улицу. В этом доме, вспомнил Кавасима, все квартиры однокомнатные, и живут в них одинокие женщины. Она стояла против света, и лица ее Кавасима разглядеть не мог, но, судя по прическе и по тому, как она курит, решил, что она немолода. Под сорок, вероятно.