– Вещи грузят на машину. - Все трое еще были на полу. Киндер завалился на спину и задрал лапы кверху. - А я не хочу в Германию! Не хочу! Я сбежал от доктора.

– Киндер! - сердито крикнула Гертруда Иоганновна.

Пес опустил лапы и, склонив голову набок, недоуменно посмотрел на хозяйку. Хотел понять: почему такая несправедливость?

– Грузят вещи?

– Кактусы, чемоданы, даже секретер…

– Почему грузят?

– Он уезжает в Германию. В Берлин.

– Кто это тебе сказал?

– Отто. И Кляйнфингер. А ты… ты не знала?

Она ждала, что Доппель уедет. Но не раньше сегодняшнего дня. Сегодня совещание. И три заряда в ресторане все решат. Должны все решить. Грузят вещи?… Ну и что? Он отправит вещи вперед. Или груженая машина будет стоять наготове. Все логично. Вечером он не выедет. Побоится. Ночью немцы сидят в своих норах, носа не высовывают. Партизанский час. Значит, завтра утром. А до утра надо дожить. Надо дожить. Многое переменится до утра. Должно перемениться.

– Мама, я не хочу в Германию!

– Успокойся, - Гертруда Иоганновна улыбнулась. - Ты еще не уезжаешь. Ты еще с нами. Идите, мальчики, в спальню. У меня дела. Вечером банкет. Доппель, наверно, хватится тебя. Как же ты убежал?

– Через черный ход.

Гертруда Иоганновна посмотрела внимательно на сына. Рубаха грязная, штаны в каких-то рыжих пятнах.

– Вид у тебя, как у трубочиста. Переоденься. И погладь брюки.

– Мои вещи тоже погрузили.

– Петр, дай ему какую-нибудь рубашку.

Мальчики ушли в соседнюю комнату, обиженный Киндер поплелся за ними, опустив хвост.

– Я с ним все равно не поеду, - сказал Павел по-русски, стягивая через голову рубашку. Когда братья были вдвоем, они говорили только по-русски.

– Что у тебя с руками?

– А… - Павел посмотрел на ладони. Они были в ссадинах, а на левой немного содрана кожа. - На крыше висел. - Он рассказал брату, как перебирался через сарай.

– Давай йодом помажу.

Петр взял из аптечки в ванной склянку с йодом, заткнутую почерневшей пробкой, поболтал, вытащил пробку и стал прикладывать ее к ссадинам.

Павел поморщился: защипало.

– Даже представить себе не могу, что вы - и мама, и ты, и Киндер - здесь, а я где-то там, в вонючем Берлине. - Берлин казался ему городом, пропахшим хлоркой и ваксой, как солдатские казармы.

– Тебе надо сховаться. Доппель может силой увезти. Он только на вид добрый такой. Не зря у него фамилия - Доппель, двойной. Слушай, - загорелся Петр. - Сховайся в землянке Великих Вождей! Мы тебе еду будем носить. Там лейтенант Каруселин прятался, - добавил он шепотом. - Т-с-с… - Петр на цыпочках подошел к двери и прислушался. За дверью было тихо. Он вернулся к брату и прошептал: - Лейтенант здесь. Позавчера я иду по коридору, а он - навстречу. С ящиком. В комбинезоне. Борода клокастая.

– А может, не он? - так же шепотом спросил Павел.

– Он. Я его сразу узнал, только виду не подал. И он виду не подал. Прошел мимо.

– Что же он здесь делает?

– Водопровод чинит. Мама водопроводчика вызывала. На кухне труба лопнула.

– И мама знает, что это Каруселин?

Петр пожал плечами.

– Может, она его и не видела.

– И ты не сказал?

– По шее схлопотать? Ты что, маму не знаешь? Если тебя в Германию увезут, она очень расстроится.

– Я все равно сбегу. По дороге. - Павел представил себе, как его силой увозят в Германию. Два здоровенных фашиста хватают, связывают руки и ноги и бросают в кузов грузовика, на ящики с кактусами. И садятся рядом с автоматами наизготовку. Ну и пусть стреляют! Пусть! Лучше умереть! Он вздохнул прерывисто, словно уже наплакался досыта.

Петр угадал, о чем он думает, и ему стало жаль брата.

– Слушай, Павлик. Давай я скажу, что я - это ты. Они ж нас не отличат. Подумают, что увозят тебя.

– Маме от этого не легче.

– Да, конечно, - согласился Петр.

И оба одновременно погладили спину притихшего Киндера.

Штурмбанфюрер Гравес постоянно ощущал беспокойство, вечно что-нибудь не ладилось, казалось, что люди его работают кое-как, с холодком, без фантазии, прямолинейно.

Конечно, проще всего подстрелить птицу. Куда труднее и приятнее рассчитать ее полет, расставить где надо силки.

Птице кажется, что она еще взлетит, высокое небо чисто, ан нет, уже нависла невидимая, искусно сплетенная сеть. И вот уже в клетке птичка. Ее можно рассмотреть вблизи, пощупать руками и, если надо, свернуть хрупкую шейку.

Тревога, которую штурмбанфюрер ощущал нынче, другого свойства, она не от неприятностей, она, скорее, предчувствие неприятностей.

Совещание в Гронске - большие хлопоты. Он сам настоял на том, чтобы штаб и гостиницу охраняли не его люди, а команда, которую специально прислал гебитскомиссар.

Усиленным патрулям дан приказ: всех подозрительных задерживать и без шума отправлять в тюрьму. Правда, там стало тесновато, но что поделаешь? Кончится совещание, разъедутся высокие гости, разберемся. Зря держать не будем. Кого взяли случайно - выпустим. Пусть город знает, что штурмбанфюрер Гравес справедлив и гуманен.

А какой великолепный ход с пропусками! Если что и задумали злоумышленники - дорога им отсечена. А к концу совещания перекроют улицы, ведущие к гостинице. Ведь могут найтись и любители бросать гранаты в раскрытые окна.

Его непосредственное начальство бригаденфюрер Дитц был удовлетворен докладом о принятых мерах. И даже намекнул, что после совещания к чину прибавится долгожданное "обер". Обер-штурмбанфюрер Гравес.

Звучит!

Откуда ж это беспокойство, эта тревога? Вроде ничего не упустил, все предусмотрел.

Штурмбанфюрер прошелся по ресторанному залу. Столы накрывали солдаты в белых больничных халатах. Официантов освободили на сегодняшний вечер. Обойдутся и без них. Тоже неплохая профилактическая мера. Конечно, у солдат не такие проворные руки, не знают толком, где класть вилки, где ножи, какое блюдо куда ставить. Ну, да не велика беда, Гертруда поправит своими золотыми ручками. И Шанце дело знает, обслуживал генеральских гостей.

Ах, фрау Гертруда Копф! Ничего предосудительного в ее поведении не зафиксировано. Разве что покрывает еврея Флича да меняет в кассе оккупационные марки на рейхсмарки. А кто не тянет в свою сторону?