Меня охватывает знакомая дрожь, я злюсь на себя и говорю с гневом:

– Как вы бестолково рассказываете. Что же дальше?

– Да, да… Он прочел письмо и говорит: «Это писала умница, и если она к тому же недурна собой, то я понимаю ваше…» – Сидоренко вдруг останавливается, краснеет и начинает опять рассказывать. – Тут я вспомнил про вашу встречу в вагоне, а он сразу вас вспомнил, много про вас расспрашивал, а когда мы вместе зашли покупать ноты, он справился, поете ли вы, какой у вас голос и, купив этот романс, попросил передать вам.

– Тоже нашли певицу! – бурчу я со злостью. – Какой же у меня голос… А этот, как его… Старк, теперь в Тифлисе?

– Да. Но дня через два уезжает куда-то, не то в Индию, не то в Бразилию.

– Что же вы, однако, не поете? – говорю я после минуты молчания и тут только замечаю, что Женя, серьезная и тихая, попеременно вглядывается в наши лица.

– Что же вам спеть? – улыбается Сидоренко. – Что вы выберете, Женя Львовна?

– Мне все равно, – отвечает Женя каким-то странным голосом.

– Спойте вот это, – сую я им первый попавшийся романс.

Они уходят.

У меня стучит в висках, я схватываю ноты. «Обыкновенные романсовые слова», – шепчу я и замечаю тонкую черту ногтем рядом с последним куплетом:

Я сижу несколько минут неподвижно. Что это, случайность – эта черта? Нет, она слишком ясна и правильна. Как объяснить все это? «Мечта, дорогая мечта».

Может, он дает понять, что заметил мое тогдашнее состояние? Какой стыд! Но что он мог заметить?

«Заметил, наверное заметил! – шепчу я, как в бреду. – Зачем он тогда опустил глаза… Но что это? Глупый флирт, или он хочет издеваться надо мной? Или отметка сделана не им?»

Пение прекращается – сейчас войдут. Я бегу в сад, через черный ход пробираюсь к себе в комнату и валюсь на постель. Неужели я не отвязалась еще от всего этого безумия?!

Пение еще раздается в гостиной. Кажется, пришла Катя… Меня окликают. Я поспешно срываю с себя платье, бросаюсь в постель и дрожу.

Зачем мне присланы эти ноты? Он смотрит на женщин, как на хлам, говорит Сидоренко. Он заметил тогда мое состояние, вспомнил обо мне и не удержался от желания дать мне понять при случае.

Са pleure! Ну нет, это не плачет! Я вам очень благодарна, очаровательный Эдгар – тьфу, имя-то какое глупое, прямо из бульварного романа, – я вам благодарна за этот щелчок. Если ни мой рассудок, ни воля, ни любовь моя к дорогому человеку не могли меня вылечить, то самолюбие мое все сделает! Мне так стыдно, так гадко, точно мне дали пощечину. Заснуть, заснуть скорее.

Я беру склянку с опиумом. А что если… Ведь если мое безумие будет…

Андрей, милый мальчик! Вот какие мысли приходят мне в голову. Я тоже истерическая дрянь. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

Я капаю аккуратно десять капель, принимаю и ложусь в постель.

Все это пустяки. Вся моя жизнь идет хорошо. Я счастливая женщина. Я люблю и любима лучшим из людей, у меня талант, семья, и все идет отлично.

Всполошилась-то я просто от неожиданности. Да и отметку-то, может быть, сделал не он. А если и он, так и черт с ним!

С этим покончено.

Стук в дверь.

– Кто там?

– Это я, Тата. Отчего вы ушли? Вы больны?

– Меня немного лихорадит, а ушла я не прощаясь, чтобы не расстраивать вашей музыки.

Она стоит за дверью, как бы в раздумье. Я молчу.

– Тата, могу я зайти на минутку? Мне хочется вас спросить кое о чем, – раздается ее голос за дверью.

– Женюша, милая, мне нездоровится, завтра поговорим.

Она делает несколько шагов от двери, потом круто поворачивает и говорит:

– Пустите меня, ради бога, Тата, я не могу спать, я замучаюсь до завтра. Мне необходимо поговорить с вами.

В ее голосе такое отчаяние, что я вскакиваю и отворяю дверь.

– Что случилось?

Она в одной рубашке и туфлях. Я возвращаюсь в постель и закутываюсь в одеяло. Женя несколько минут стоить среди комнаты, потом опускается на край моей постели.

– Да что с вами, Женя? – спрашиваю я, несколько даже испуганная.

– Я пришла… – начинает она, останавливается, смотрит на меня пристально – и вдруг бросается ко мне на шею.

– Я хочу знать правду… Я боюсь, боюсь… – шепчет она, заливаясь слезами.

– Женя, да чего вы боитесь? Деточка, объясните мне!

– Нет, нет! Это было бы ужасно, это только мне кажется… Нет, вы хорошая, вы любите Илью и не полюбите другого!

Я холодею. Да неужели она, Женя, этот ребенок, могла догадаться о моем безумии?

– Женя, скажите мне толком, я ничего не понимаю, вы меня пугаете.

– Мне… Мне показалось.

– Что вам показалось?

– Что вы полюбили его.

– Кого? – Сердце мое падает.

– Да Виктора Петровича!

Я смотрю на Женю во все глаза и вдруг покатываюсь со смеху. Я влюбилась в Сидоренко!

Я хочу говорить, но, взглянув в недоумевающее лицо Жени, опять начинаю хохотать.

Ее личико понемногу проясняется.

– Значит, это неправда? – кричит она. – Неправда, неправда! Вижу теперь! – она хлопает в ладоши, прыгает по комнате и опять бросается мне на шею. Мы целуемся и хохочем обе.

– Ну теперь рассказывайте, Женя, почему вам в голову пришла такая нелепица? – говорю я, вытирая глаза.

– Да это давно. Когда он уезжал. Помните, он еще крикнул: «Крышка». Я тогда сразу догадалась, что он в вас, Таточка, влюбился!

– В меня? А я Женя, думала, что в вас!

– Нет, я все поняла. Да, да, да… Конечно, его жаль, да пусть в чужих жен не влюбляется. Я, может быть, эгоистка, но Илюша мне дороже, и пусть лучше Виктор Петрович пострадает. Ну, я и стала следить, когда он вернулся, все было ничего, а потом я и испугалась…

– Чего?

– Да сама не знаю. Когда мы разбирали ноты на балконе, такое у вас было странное лицо.

– Какое же?

– Не знаю, не могу объяснить. И вдруг вы рассердились, что он ваше письмо дал прочесть какому-то господину и таким голосом сказали: «Я только для вас писала». Тут он обрадовался, засиял, даже этого господина начал расхваливать – все, значит, теперь ему хороши и милы…

– Полно, Женя!

– Да, да! – прыгала она. – Я все, все сейчас замечу.

– Даже что я Сидоренко полюбила?

– Милочка, Таточка, простите меня, но у вас такое лицо было, как будто вы влюблены…

– Какие же были признаки?

– Ах, да не знаю, что-то в глазах.

– Да это у меня лихорадка начиналась.

– Теперь-то я понимаю, а тогда я ужасно заревновала.

– К Сидоренке?

– Фу! За Илюшу, за Илюшу. Я готова была в этот вечер Виктору Петровичу голову оторвать.

И она опять начала целовать меня.

– Только вы, Таточка, теперь не кокетничайте с ним, – попросила Женя.

– Когда же я с ним кокетничаю?

– Нет, нет! Но вы тогда не знали, что он к вам неравнодушен. Это, впрочем, я по себе сужу. Я иногда на кого-нибудь и внимания не обращаю, а когда подруги начнут говорить: он к тебе неравнодушен, все на тебя смотрит, я сейчас же и пойду плести.

Весь дом в суматохе. Сидоренко затеял пикник. Несколько близких знакомых Толчиных, составляющих их маленький кружок, и масса молодежи собираются ехать вечером за несколько верст и к утру вернуться. Пекут пироги, делают бутерброды.

День будет сегодня чудесный, ночь лунная.

Молодежь – Женя, ее подруги и бесчисленные Женины и Липочкины поклонники, студенты, гимназисты и два офицера – помогают Марье Васильевне. Крик, шум, возня. Я принимаю во всем деятельное участие. Я даже волнуюсь, понравится ли приготовленный мной миндальный торт.

Как красиво! Костер на берегу моря. Эффект лунного столба на воде и ярко-красного костра. Пикник удался на славу.