Объяснение этого явления, по-видимому, кроется в том же порядке причин, что возвели самое Елизавету на престол, на который ни закон, ни ее таланты, ни добродетели не давали ей достаточных прав. Бестужев имел за собой то преимущество, что был или казался русским в ту минуту, когда естественная реакция вооружала народные чувства против иностранцев; он к тому же слыл за ученика великого императора, традиции которого, по предположению, должны были воплотиться в новом царствовании; кроме того, у него не было ни серьезного соперника, ни преемника. Когда в 1768 г. его заменил Воронцов, он лишь прикрывал своим именем Шувалова; а Шувалов, никогда не бывший выдающимся человеком, до 1758 г. был еще маленьким мальчиком. Пока за Бестужевым стоял Функ, канцлер казался на своем месте на вершине власти, где после своего падения он оставил большую пустоту, настолько он умел нести свои обязанности внушительным и пышным блеском. Иллюзия эта жива до сих пор, и я не уверен, что буду в силах ее разрушить.

Цинически развратный, корыстный под покровом невозмутимого и безукоризненного внешнего достоинства, он не приобрел личной благосклонности Елизаветы, но зато завоевал симпатии среды, где под ярлыком национализма снисходительный режим поощрял развитие некоторых пороков, и в нынешнее время считающихся национальными, тогда как они являются лишь историческим пережитком совокупности чуждых русскому духу влияний. Недаром барон Черкасов, начальник Дворцовой канцелярии и человек неподкупной честности, слыл за лучшего друга этого негодяя. Их соединяла одна черта характера: лень, – действительно национальный порок. Приказы, подписанные Черкасовым, равносильны были императорским указам; между тем, после его смерти в его кабинете оказалось 570 нераспечатанных пакетов. Этот чиновник был, впрочем, тоже ничтожеством сам по себе, созданием нового режима. По той же причине Чоглоков, муж одной из племянниц Екатерины I, пользовавшийся вследствие этого большим влиянием, употреблял это влияние и в пользу своего товарища. Авантюристы и выслужившиеся люди поддерживали друг друга. Шувалов принадлежал к той же партии до 1749 г., когда участники ее рассорились между собою по поводу дележа имения одного купца. В то же время смерть Авдотьи Разумовской, бывшей невесткой канцлера, развязала узы, соединявший его с фаворитом.

Как сказано выше, Бестужев пытался побороть нарождающееся влияние Ивана Шувалова, но неудачно. В 1754 г., склонив Елизавету принять его проект упразднения внутренних таможен и приобретя таким образом большую популярность, Петр Шувалов оказался на вершине влияния. Тогда Бестужев решил сблизиться с великой княгиней; она была в ссоре с Шуваловыми и Воронцовыми и охотно приветствовала его. Но положение канцлера ухудшилось еще больше вследствие давнишней ссоры его с братом Михаилом, от которого он думал избавиться, назначив его посланником сперва в Дрезден, затем в Вену; оно осложнилось еще отъездом Функа, являвшегося главной его поддержкой. Михаилу, замешанному в деле Ботта, удалось из него выпутаться, но не удалось, однако, высвободить из него свою жену, отправленную после пытки и публичного наказания кнутом в дальнюю ссылку, где она и дожила остаток своих дней. Не дождавшись ее смерти, муж ее, имея уж пятьдесят восемь лет отроду, женился в Дрездене на красивой вдове, графине Гаугвиц, рожденной Карлович. Сперва он не мог добиться согласия Елизаветы на этот брак и, следовательно, и признания его за границей. Тщетно приводил он тот аргумент, что его первая жена была приговорена к смерти и что царское милосердие, заменившее смертную казнь ссылкой, не могло наносить ущерба ее мужу. Официально он являлся двоеженцем, имевшим сожительницу, и, видя, что это создает ему невозможное положение при дворе, при котором он был аккредитован и где он, впрочем, творил тысячу безумств, и полагая, что в Петербурге оно не улучшится, канцлер стал обращаться с этим беспокойным братом как с врагом. Однако в 1752 г., по совету Шувалова, императрица признала второй брак дипломата законным и вызвала его в Россию, чтобы приблизить его к особе великого князя. Михаил Петрович открыто объявил, что он возвращается лишь с тем, чтобы свергнуть своего брата Алексея. Завязалось страшная борьба интриг,[217] но восторжествовали Шуваловы, и Михаил сдержал свое слово.

Так подготовлялась катастрофа 1758 г., причем невозможно указать на особый факт, определивший в меркнувшей судьбе канцлера окончательную и уже всеми давно ожидаемую опалу.[218] Что бы ни утверждали по этому поводу, достоверно то, что иностранное вмешательство не играло здесь решительной роли. Мария-Терезия, хотя и называла Бестужева негодяем в своих беседах со Стенвилем, но в инструкциях, данных ею Эстергази, вместе с тем утверждала, что заменить его некем. В январе 1758 г. Берни предложил союзным дворам своего рода коалицию, чтобы «или низложить Бестужева, или заставить его принять систему императрицы»; но Кауниц, на вопрос Стенвиля, решительно объявил, что, по его мнению, каков бы ни был канцлер, «его необходимо сохранить».[219] А предоставленная самой себе, французская дипломатия не имела возможности доставить торжество своей воле.

Падение Бестужева подготовлялось постепенным лишением власти, из года в год и почти из месяца в месяц отнимавшим от него его влияние в пользу камарильи, организованной Шуваловым в тесном кругу приближенных Елизаветы, куда Бестужев никогда доступа не имел. Его руководство иностранными делами мало-помалу заменилось незримым управлением этой камарильи, и таким образом и случилось, что, преданный Англии и под ее влиянием перешедший на сторону Пруссии, он в 1768 г. в качестве первого министра империи должен был расторгнуть связь с Англией и наводнить русскими войсками прусскую территорию. Война была решена в совете министров, где Иван Шувалов, не имея на то никаких прав, выражал мнения, равносильные, как то знали, приказаниям, и куда канцлер являлся скорее лишь в качестве отщепенца.

Тщетно пытался он бороться, отняв секретарские обязанности у Волкова, ставленника нового фаворита, и заменив его одним из своих приверженцев Пуговишниковым, человеком, не гнушавшимся ничем и служившим у великого князя посредником в его любовных делах.[220] Шуваловы ответили на это открыто тяжелым ударом: заведование дворцовой канцелярией было отнято у Черкасова и передано в ведение Олсуфьева, тайного врага канцлера. «Таким образом, писал Лопиталь в декабре 1767 г., Олсуфьев будет единственным хранителем драгоценностей и денег ее величества и будет производить все расходы на ее одежду и гардероб». Месть была жестокая! Бестужев терял всякую возможность контролировать туалет Елизаветы. То был конец.

В ту минуту, среди грома сражений, конец этот почти не наделал шума. «Вот два министра в опале: Польми в Версале и Бестужев в Петербурге; мне от этого ни жарко, ни холодно», писал Фридрих своему брату.[221] Маркиз Лопиталь возвестил об аресте канцлера в post-scriptum’е депеши от 26 февраля 1758 г., в которой он, довольно неискусно, обнаружил скудость своих сведений, утверждая, что ничего не делается в Петербурге без Бестужева, между тем как уже целый год друзья его знали, что все делается помимо него и вопреки ему. Это не помешало впоследствии французскому посланнику уверять, что он принял большое участие в низвержении Бестужева, тогда как Эстергази, не лучше осведомленный, но более скромный, сознавался, что ни он, ни его коллега никоим образом не были к этому событию причастны.[222]

Само число, когда произошла катастрофа, служило предметом спора, настолько мало оно врезалась в память современников. Однако можно установить его в точности. Бестужев был арестован в субботу, 14-го февраля 1758 г. Из камер-фурьерского журнала видно, что, вопреки обычаю, в тот день было два заседания конференции. Канцлер, чувствуя грозу над собой, не приехал под каким-то предлогом на первое из них. По приказанию Елизаветы, он явился на второе. Один из Воронцовых рассказывает нам, что произошло дальше: