Однажды весною 1564 года, беседуя с Франциском о любимом его предмете – изящных художествах и выражая свое удивление его тонкому вкусу, Сергуиди сказал, что ему непонятно, каким образом до сих пор сын Козьмы I еще не удостоил нежным своим вниманием ни одной из придворных девиц или дам.

– По весьма простой причине, – отвечал Франциск, – ни одна из них не приближается даже к той красоте, которую я желал бы найти в любимой женщине. Телосложением она должна напоминать мне Фидия, Праксителя или, по крайней мере, Бен-венуто Челлини; цветом лица – краски первейших живописцев Италии; голосом – звуки лютни; умом и веселостью она должна заменить мне занимательнейшую книгу.

– Требования ваши непомерны, но… – Сергуиди остановился.

– И потому-то, что они непомерны, – досказал Франциск, – я и не хочу тратить время на поиски невозможного. Я не Нерон – cupitir Impossibilium (желатель невозможного). И поверь мне, Сергуиди, что доискиваться чего-нибудь чудесного следует только в областях науки…

Тут Франциск повел речь о своих алхимических занятиях.

– Не смею сомневаться, ваша светлость, – сказал Сергуи-ди, терпеливо выслушав рассказ Франциска о его чудесных опытах превращения металлов, – не смею сомневаться, чтобы вы в самом скорейшем времени не доискались до философского камня и эликсира бессмертия; но из области науки не мешает иногда возвратиться и на землю. Любимая женщина – вот философский камень и эликсир бессмертия на земле: она способна превращать в золото неблагородные металлы, изменяя нас к лучшему и давая возлюбленному радость, покой, блаженство, – продолжать его жизнь на долгие веки в его потомстве!

– Ты влюблен? – сурово спросил Франциск. – Это пиитическое сравнение достойно только влюбленного стихоплета.

– Отчего же не сравнить женщину с философским камнем, если один из ученых сказал: Alchimia est casta meretrix?[1]

– Ты влюблен! – настойчиво повторил Франциск.

– Нет, ваша светлость, но не смею скрывать: несколько дней тому назад я видел женщину, способную своей красотой если не превратить свинец в золото, то одним взглядом оживить мраморную статую.

– Кто такая?

– Не знаю, но, по-видимому, не простого рода.

– Где ты ее видел?

– У окна старого дома на уединенной улице, в предместье. Если не ошибаюсь, неподалеку от дома, в котором живет венецианец Бонавентури. Если бы ваша светлость полюбопытствовали…

– Едва ли полюбопытствую. Уверен, что твоя идеальная красавица какая-нибудь камеристка, одна из тех тривиальных физиономий, которые бросаются в глаза как яркие цветы: чем ярче, тем бездыханнее.

– Роза не благоухает, а цветы у нее яркого колера; при всем том она царица цветов.

– И твоя красавица роза?

– Цветом лица – да. Фигурою она напоминает Венеру вашей галереи, а глаза ее искрятся умом и чувством; улыбка – весеннее утро…

– Пиши сонеты и эпиталамы, а я отвечу на них сатирами да эпиграммами.

– Заочно нельзя написать ни тех, ни других.

– Постараюсь взглянуть на твою красавицу…

На лице Сергуиди промелькнула радостная улыбка; умея владеть собою, он, однако же, придал своему лицу спокойное, беззаботное выражение и сказал будто вскользь:

– Она сидит под окном около четырнадцатого часу дня,[2] живет на улице св. Климента, в третьем доме от левого угла.

– Благодарю за эти подробности, но они лишние. Не стану же я запоминать адреса красавицы. Ты будешь сам моим проводником!

Это предложение как нельзя лучше согласовалось с планами Сергуиди. Через полчаса, отпущенный Франциском, он отправился к Бонавентури. Благодаря деньгам, похищенным последним при его бегстве, и брильянтам Бьянки, любовники имели возможность нанять квартиру весьма приличную и устроиться в ней с теми удобствами и роскошью, которые в тот век были насущными потребностями домашнего быта. Окно комнаты Бьянки было украшено алой шелковой занавесью; на подоконнике стояла изящной работы бронзовая ваза, наполненная цветами. Две мраморные кариатиды по бокам окна, угрюмо смотревшие на прохожих, как будто часовые, охраняли жилище красавицы. Бонавентури отрекомендовал ей Сергуиди, который, почтительно поцеловав руку Бьянки, не мог не устремить на нее восхищенного взгляда, внутренно сознаваясь, что недавние его похвалы и рассказы о ней Франциску нисколько не были преувеличены.

– При восхождении солнца бледнеют звезды, – сказал он Бьянке, – а вы, синьора, прибытием своим во Флоренцию заставили побледнеть наших первейших красавиц. Молва разнеслась по всему городу и достигла до ушей моего высокого покровителя герцога Франциска. Он сию минуту выразил живейшее желание видеть вас.

– Я буду ему представлена? – живо спросила Бьянка.

– Со временем – без сомнения. Покуда герцог желает взглянуть на вас без вашего ведома и, может быть, завтра проедет мимо вашего дома. Искренно любя вашего… супруга и от всей души желая вам счастья, я счел долгом предупредить вас.

Глаза Бонавентури заискрились той радостью алчности, которая блестит в глазах купца, продающего товар со сторичным барышом. Будь предложение Сергуиди сделано женщине любящей, она отвергла бы его с негодованием, а любимый ею отвечал бы дерзкому равноценной обидой… Здесь ничего подобного не было и быть не могло. Живой товар и сводники понимали друг друга как нельзя лучше.

– Само собою, – наставительно продолжал Сергуиди, – что мы должны придать свиданию вид нечаянности; до времени необходимо скрыть от герцога, что синьора Бьянка супруга синьора Бонавентури.

– Разумеется, – живо перебила Бьянка.

– Ты со своей стороны постарайся быть прелестнее обыкновенного, если только это возможно, – обратился к ней Бо-навентури с оттенком прежней нежности в голосе. – В черном бархатном платье ты будешь очаровательна.

Бьянка взглянула на него с невыразимым негодованием и только пожала плечами.

– Почем знать! – сказал ей Сергуиди при прощании. – Быть может, синьоре Бьянке Капелло суждено вырубить из каменного сердца герцога Франциска искру первой любви.

– И вместе с тем, – досказал Бонавентури, – открыть в этом камне золотой рудник.

На другой день Франциск верхом, сопровождаемый Сергу-иди, проехал мимо окна Бьянки Капелло. Как будто ничего не подозревая, красавица, приложив головку к цветам, беззаботно смотрела на улицу; пристально взглянула она на герцога, проводила его глазами и, дождавшись его возвращения, как будто нечаянно выронила из вазы на улицу несколько пышных роз.

Франциск в полной уверенности, что его сглазила красавица, возвратился во дворец, не говоря ни слова своему спутнику. Лицо его сделалось мрачнее обыкновенного, взгляд стал задумчивее. Ожидая первого слова от Франциска, Сергуиди молчал. Герцог вошел в свою лабораторию, взял было какую-то рукопись, развернул ее, но, не читая, скрестил руки на груди и опустил голову. Так прошло несколько минут.

– Сергуиди? – произнес вдруг Франциск.

– Ваша светлость? – отозвался любимец.

– Она действительно очень хороша собою. Надобно узнать… – Франциск остановился.

– Я все узнаю! – досказал Сергуиди.

– От кого ты слышал, что она умна?

– Ни от кого, ваше светлость, это одно предположение.

– Предположение может быть обманчиво, как и наружность. Надобно убедиться.

И герцог снова погрузился в задумчивость.

Дня через три Сергуиди явился к нему с озабоченным лицом.

– Я узнал все, – сказал он, – и не рад тому, что узнал. Красавицу зовут Бьянка Капелло, она венецианка, ей девятнадцать лет, она умна, весела, живого характера, но…

– Что же? – нетерпеливо воскликнул Франциск.

– Она замужем за Пьетро Бонавентури, тем самым беглецом, который представлялся родителю вашей светлости и вам самим.

– И любит его!

– Этого не знаю доподлинно. Судя по ее словам, она отдала свою руку Бонавентури для того только, чтобы он избавил ее от тиранства родных.