Чистый тебе лейборист. Между социализмом и королем вертелся, как мокрая мышь.

Но уже и тогда хорошо запомнил, что господа на свете есть.

И когда, бывало, барыня накричит за что-то, ногами затопает, тогда я залезу под господскую веранду и шепчу:

-- Погоди, эксплуататорша! Я тебе покажу, как триста лет нас и т.д. и т.д.

Отдали меня в школу рано. Не было, наверное, мне и шести лет. Окончил школу. Пришел домой, а отец и говорит:

-- Мало ты учился. Надо еще куда-нибудь отдать. Повезу в Зиньков, поучись еще там, посмотрим, что из тебя выйдет.

Повез отец меня в Зиньков, хоть и трудно ему было тогда, потому что нас уже было шестеро или семеро, а зарабатывал он не шибко. Однако повез и отдал в Зиньковскую городскую двухлетнюю школу.

Зиньковскую школу я закончил в году 1903 со свидетельством, что имею право быть почтово-телеграфным чиновником какого-то очень высокого (чуть ли не четырнадцатого) разряда.

Но куда мне в те чиновники, если "мне тринадцать минуло".

Приехал домой.

-- Рано ты, -- говорит отец, -- закончил науку. Куда же тебя, если ты еще такой маленький? Придется еще поучиться, а у меня и без тебя уже двенадцать.

И повезла меня мать в самый Киев, в военно-фельдшерскую школу, поскольку отец, как бывший солдат, имел право отдавать детей в ту школу на "казенный кошт".

Поехали мы в Киев. В Киеве я на вокзале разинул рот и так шел с вокзала через весь Киев до самой Лавры, где мы с матерью остановились. Приложились ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам -- и экзамены сдал.

И остался в Киеве. И закончил школу и стал фельдшером.

А потом пошла неинтересная жизнь. Служил и все учился, все учился -- будь оно неладно! Все экстерном.

А потом в университет поступил.

Книга, которая произвела на меня самое сильное впечатление в жизни, -- это "Катехизис" Филарета. До чего же противная книжка! Еще если бы так -- прочитал и бросил, оно бы и ничего, а то на память.

Книги я любил сызмальства. Помню, попался мне Соломонов "Оракул". Целыми днями сидел над ним и шарик из хлеба пускал на круг с разными числами. Пускаю, пока голова кругом пойдет, пока нагрянет мать, войдет, схватит тот "Оракул" и по голове -- трах! Тогда только и брошу.

Вообще любил я книжки с мягкими переплетами.

Их и рвать легче, и не так больно они бьют, если мать увидит.

Не любил "Русского паломника", который мать читала лет двадцать подряд. Очень большая книга. Как, бывало, замахнется мать, у меня душа в пятки.

А остальные книги читались ничего себе.

Писать в газетах я начал в 1919 году, за подписью Павла Груньского. Начал с фельетона.

В 1921 году начал работать в газете "Вiстi" переводчиком.

Переводил я, переводил, а потом подумал:

"Чего я перевожу, если могу фельетоны писать. А потом -- писателем можно стать. Вон сколько разных писателей есть, а я еще не писатель. Квалификации, думаю, у меня особенной нет, бухгалтерии не знаю, что же, я думаю, буду делать".

Сделался я Остапом Вишней да стал писать.

И пишу...

1927-1955 ------

[1] _Клуня_ -- овин. ______________________________________________________________________

Чудак, ей-богу!

Малыш иногда сует свою рожицу туда, куда ему вовсе и не следует.

Мне до сих пор странно, что меня в детстве интересовало. Бывало, пасешь гусей и придешь домой, мать уложит тебя спать, а у тебя в голове, словно сверлом, одна мысль так и крутит, так и вертит.

А о чем?

Я все думал да гадал: "Есть ли у попа штаны?"

Встретишь, бывало, попа, руки так и чешутся, ну до того чешутся -подбежать, поднять рясу и хоть одним глазком взглянуть, в штанах ли он.

Бывало, придешь к матери:

-- Мама!

-- А?

-- А есть ли у насего попа станы?

-- Дурной ты!

На глазах даже слезы засверкают.

Тут аж жжет, ну аж-аж-аж хочется узнать, а она:

-- Дурной!

Ну, пускай дурной, пускай!

Но я хочу знать! Хочу -- и баста!

-- Мама!

-- Ну?

-- Наверное, у попа станов нема, а то если бы они были, он бы такую юбку, как у вас, не носил!

-- И какой же ты дурной! Ну, не все ли тебе равно, есть ли у попа штаны, или нету!

-- Э, все равно! А почему он в юбке? Нету, наверное!

И я твердо решил, что нету! Нету у попа штанов. А то вон наш батя в штанах, и юбки он не носит.

А я хоть и без штанов, но я еще маленький.

И ошибся.

У попа штаны есть.

И узнал я об этом скоро.

Однажды раненько утром гоню в поле гусей, а Панас тетки Одарки кричит:

-- Остап! Бези сюда, цто-то рассказу!

Я аж затопал. И гусей бросил.

-- Сто?

-- А у нас в кладовке поповы станы висят. Вцера нас Иван и Омельков Михаило насего попа у Приськи застукали. Так он станы забыл. А они станы забрали и принесли!

-- Покази! Пуговицку дам!

-- Запертые!

-- Ты вресь! Разве у попа есть станы?

-- Ну да, есть. Если бы не было, не забыл бы их у Приськи!

"Смотри, -- думаю про себя. -- Станы у попа есть. А зачем же тогда юбка?"

Ага!

Пригнал гусей домой

-- Мама!

-- А?

-- Ага! Теперь я узе знаю! У попа станы есть. Он у Приськи забыл. А цто он юбку носит, так это, стоб от Приськи удирать, так стоб не видно было, сто он станы там забыл. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну и били же меня!..

1921 ______________________________________________________________________

Дорожные впечатления

Начнем по трафарету. Как начинает каждый порядочный "собственный корреспондент".

Разница лишь в том, что обычно "собственный" пишет свои дорожные впечатления недельки за две до отъезда, а я не успел, и вот приходится писать, прибыв уже на место "капитального ремонта".

Я, пожалуй, опущу, как я до вокзала ехал. Во-первых, это для вас не представляет большого интереса, а, во-вторых, я не ехал, а шел, зорко следя, чтоб по дороге кто-нибудь не хапнул с таратайки узла с вещами. Так что в это время ровно никаких впечатлений, кроме "узла", не было. А узел -- он узел и есть.

Дальше пошли уже и "впечатления"...

Немалое впечатление на меня произвели два грозных вопроса дородной молодицы, стоявшей на ступеньках вагона с коромыслом в руках.

Первый вопрос: куда я пру, а второй: не повылазили ли у меня зенки.

Я галантно ответил, что "пру" я в вагон, и что глаза у меня пока еще на месте.

На все это резолюция молодицы была:

-- Черти их тут носят!

Однако спасибо "чертям". Они внесли-таки меня в вагон, растолкав по дороге еще пяток молодиц, и усадили, скрюченным в четыре погибели, на собственный узел.

Пока пробил третий звонок, дыхание у меня ускорилось на 10, а пульс на 20--30 в минуту.

Я, зная из медицины, что в моем распоряжении для дыхания и для пульса остается еще единиц по десять, особенно не волновался...

Бам! Бам! Бам!

Дерг!

-- Ох! (это я).

Меня отшвырнуло назад на чью-то талию и уложило затылком как раз туда, где у задней соседки талия переходит в "и так далее".

Там я и застыл...

А передняя соседка тут же шлепнулась на меня, на то место, где грудь переходит в "и так далее". Села, да еще (чтоб ей легонько икнулось) поёрзала -- умащивалась.

Отсюда и "ох!".

"Прощай, -- подумал, -- Харьков!"

Пахло потом... Пахло молоком (коровьим)... Пахло... Да чем только не пахло?!

-- Разные на свете запахи бывают! -- говорил мне когда-то один хороший человечина, Кондрат, в свое время померший "от горилки".

И таки правду говорил.

Ведь и верно: "Разные на свете запахи бывают"...

Особенно в вагоне и особенно, когда журналист отдыхать едет.

Весенние запахи...

...Сидела "на груди моей", должно быть, середнячка. Куркульки [1] я наверняка не выдержал бы, а под незаможницей [2] было бы, надо полагать, легче.