Но ты ему глаз не открыл, ты его обманул. Как же не узнал ты, чьи глаза глянули на тебя сквозь ту наплаканную, ледяную глыбу слез? Чей голос молил тебя: «Открой мне очи»? Как в нем не узнал ты себя самого? Будешь и ты мучаться вечно, в Иудиной пропасти, где леденеют предатели, за то, что предал не другого, а себя самого и то, что тебе дороже, чем ты сам…

– Из преисподней вопию к Тебе, Господи! шепчет Данте чуть слышно, а Тень повторяет внятно:

– «Из преисподней вопию к Тебе, Господи», – это ты хочешь сказать и не можешь: онемел, оледенел. – умер и ожил, и будешь вечно жить умирать, в вечных льдах!

В мрачном и диком ущельи Умбрии, на такой высоте Апеннин, что оттуда видны два моря. Адриатическое на востоке и Тирренское на западе. Данте и Чино да Пистойя сидят у святой обители Ди-Фонте-Авеллана, на голой обледенелой скале над пропастью.

В ясный зимний день, глядя с головокружительной вышки Катрийских утесов, где снег сверкает ослепительно, на тускло-багровое солнце, восходящее над непохожей ни на что земное, воздушно-зеленой полосой Адриатики и на протянувшуюся внизу, у самых ног его, как ожерелье исполинских жемчужин, голубовато-серую цепь Тосканских гор, Данте старается угадать невидимую между ними точку Флоренции.

– Вон, вон там, где Арно блестит между холмов Казентино, купол Марии даль Фиоре, как булавочная головка чуть виднеется, а рядом с ним, башня дворца Синьории, – указывает Чино на ту невидимую точку. – Их при тебе еще не было, ты их никогда не видал…

– И никогда не увижу! Никогда не исполнится то, на что я надеялся:

Я знаю: смерть моя уже стоит в дверях, и, если б в чем-нибудь я был виновен, то уж давно искуплена вина, и мир давно могли бы дать мне люди… Слышал ты, мой друг, что я осужден, третьим приговором за то, что не хотел вернуться в отечество, согласившись на позорную милость ворам, убийцам и разбойникам? Первым приговором осужден я на вечное изгнание, вторым – на сожжение, а третьим – на обезглавление… Так сына своего истребляет родина-мать огнем и железом… А все-таки, все-таки, нет для меня места на земле любезнее Флоренции, и больше всех людей я жалею тех несчастных, кто, томясь в изгнаньи, видит отечество свое только во сне…

Долго молчал, как будто забыв, что Чино с ним, смотрит на почти невидимую точку Флоренции.

– О, народ мой, что я тебе сделал? – шепчет чуть слышно, и слезы текут по лицу его, такие тихие, что он их не чувствует. Чудны и страшны эти слезы так, как если бы растаяли бы вдруг, под внешним солнцем, вечные, никогда от начала мира не таявшие льды.

Очень крутою, как будто прямо к небу идущей, тропою для мулов, Данте и Чино подходят к постоялому двору, на горном перевале из Урбино в Романью.

– Это и есть, что ли, первый двор? – спрашивает Данте.

– Он самый, – отвечает нехотя погонщик, ударяя палкой мула и покрикивая: «Арри! Арри!»

– Скоро, значит, будет и второй. Что же ты остановился, братец? Ступай! До второго двора уже недалеко. Мы тебе хорошо на водку дадим. Ступай же!

– Нет, мессере, воля ваша, дальше я не пойду. Вон как в поле закрутило, – будет вьюга, а тут кручи да ямы такие, что костей не соберешь. И скотина ваша дохлая, кожа да кости. Да и чем вам тут не гостиница? Вишь, как свининой жареной пахнет, и водка тут дешева и девки податливы, какого вам еще рожна?

– Сказано тебе, дурак, место это не наше: Гвельфами тут набито, а мы Гибеллины.[69]

– Мало ли что! Гвельфское-то мясо, да Гибеллиновское, на волчий вкус, одинаково. Коли волки не сожрут, так в сугробе замерзнете. Если вам жизнь надоела, ступайте с Богом, а я не пойду!

– Ну, видно, каши с дураком не сваришь! Пусть остается здесь, а мы с тобою, Чино, одни доберемся… Или вот что: ты заночуй здесь, мой друг, а я пойду один, – завтра нагонишь…

– Что вы, учитель, трусом меня считаете и подлецом, что ли? Нет, я вас не покину: вместе начали путь, вместе и кончим!

Взяв у погонщика палку, Чино погоняет мула и покрикивает:

– Арри! Арри!

Данте сначала идет молча; потом, как будто опять забыв, что с ним Чино, говорит тихо, про себя:

– Знамение положил Господь на Каина, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его.[70] Но хуже Каиновой – печать на изгнанниках: каждый встречный может их убить… Каиновым проклятьем гонимый, не могу и я остановиться, иду все дальше и дальше, пока не упаду в могилу…

Наступают сумерки. Подымается вьюга. Там, где снег, на дороге сдунут ветром, – такая гололедица, что мул скользит и падает. Вдруг, один из тюков, сорвавшись с него на крутом повороте летит в пропасть.

– Данте, Данте! «Комедия!» – кричит в ужасе Чино, кидаясь к мулу.

– Нет, ничего, только тюк с заношенным платьем, я и сам его сбросить хотел.

Быстро темнеет. В снежном сугробе кончилась тропа.

– Плохо дело, мой друг, – говорит Данте, остановившись. – Ни вперед, ни назад, – заблудились. Кажется, прав был погонщик: либо замерзнем, либо волки съедят…

По ветру слышится далекий лай или вой.

– Что это? Слышишь? Волки?

– Нет, собаки. Близко, должно быть, жилье. Вот и дымком потянуло. Ну, слава Богу, спасены!

Волчьим глазом краснеет сквозь черно-белую, веющую мглу огонек. Идучи на него, доходят до пещеры, где пастухи сидят вокруг большого костра. Овцы, стеснившись в кучу, спят в глубине пещеры, и две только что усмиренные овчарки ложатся, тихо рыча и скаля клыки на чужих людей.

– Добро пожаловать гости дорогие! – ласково встречает их величавый старик с длинной белой бородой и загнутым на конце пастушьим посохом. – Хлебом-солью нашими не побрезгайте, милые!

Пастухи наперерыв угощают их и потом укладывают спать на лучшее место, поближе к огню.