Н.И. Греч, услышав отрывки из этой трагедии и ценя талант Грибоедова, сказал в его отсутствие: «Грибоедов только испробовал перо на комедии „Горе от ума“. Он займет такую степень в литературе, до которой еще никто не приближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть душа, а без этого нет поэзии!»

Во время этого своего последнего недолгого пребывания в Петербурге Грибоедов, тяготясь великосветским обществом, любил посещать литературные кружки, где не раз читал отрывки из «Грузинской ночи». Так, Кс. Полевой вспоминает об одном обеде у П.П. Свиньина, где он встретил Грибоедова.

«В назначенный день, – повествует Полевой, – (помню, что было на Пасхе) я нашел у гостеприимного Павла Петровича много людей замечательных. Кроме нескольких знатных особ, приятелей его, тут был, можно сказать, цвет нашей литературы: И.А. Крылов, Пушкин, Грибоедов, Н.И. Греч и другие. Грибоедов явился вместе с Пушкиным, который уважал его как нельзя больше и за несколько дней сказал мне о нем: «Это один из самых умных людей в России. Любопытно послушать его». Можно судить, с каким напряженным вниманием наблюдал я Грибоедова!.. Он был в каком-то недовольстве, в каком-то раздражении (казалось мне) и посреди общих разговоров отпускал только острые слова. За столом разговор завязался о персиянах, что было очень естественно в обществе Грибоедова, который знал персиян во всех отношениях, еще недавно расстался с ними и готовился опять к ним ехать. Он так живо и ловко описывал некоторые их обычаи, что Н.И. Греч очень кстати сказал при том, указывая на него: «Monsieur est trop perçant (persan)»[15]… Вечером, когда кружок гостей стал теснее, Грибоедов был гораздо мягче и с самою доброю готовностью читал наизусть отрывок из своей трагедии «Грузинская ночь», которую сочинял тогда…»

Через несколько дней Кс. Полевой видел Грибоедова на обеде у Н.И. Греча, где Грибоедов аккомпанировал Този и еще какому-то итальянцу.

«Некоторые, – рассказывает Кс. Полевой, – поздравляли его с успехами по службе и почестями, о чем ярко напоминали брильянты, украшавшие грудь поэта. Другие желали знать, как он провел время в Персии. „Я там состарился, – отвечал Грибоедов, – не только загорел, почернел, почти лишился волос на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!“

За столом он не вмешивался в литературные споры, чувствовал себя нездоровым и уехал вскоре после обеда…»

Как-то в мае Кс. Полевой зашел к Грибоедову, который жил тогда в доме Косиковского на Невском, в верхнем этаже. Обстановка у Грибоедова была самая простая; один рояль украшал комнаты. Застав светских гостей, Полевой хотел уйти. Грибоедов уговорил его остаться. Гости ушли.

«Боже мой, – сказал Грибоедов тогда, – чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли один другого. А нам, право, не о чем говорить; у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы опять не блокировали меня… Да можно ли идти таким варваром? – прибавил Грибоедов, глядясь в зеркало. – Они не дали мне и выбриться.

– Кто же станет замечать это? – сказал я.

– Все равно: приличия надобно наблюдать для самого себя, но я нарушу их на этот раз.

Мы отправились в Летний сад, и разговор продолжался об утренних посещениях. Грибоедов так остроумно рассуждал о людях, которые вдруг, неожиданно делаются вежливы, внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них, что я, смеясь, сказал ему:

– Тем лучше, это предмет для другого «Горя от ума»!

– О, если на такие предметы писать комедии, то всякий день являлось бы новое «Горе от ума».

– В самом деле: как не находят предметов для комедий? Они всякий день вокруг нас. Остается только труд писать.

– В том-то и дело. Надобно уметь писать. Разговор обратился к искусству, и Грибоедов сказал:

– Многие слишком долго приготовляются, собираясь написать что-нибудь, и часто все оканчивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал.

– Не все могут так сделать. Только Шекспир писал наверное.

– Шекспир писал очень просто: немного думал о завязке, об интриге и брал первый сюжет, но обрабатывал его по-своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах! Их тысячи, и все они хороши: только умейте пользоваться».

Советуя читать Шекспира в подлиннике, Грибоедов сказал: «Выучиться языку, особливо европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его, потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален. Вы непременно должны выучиться по-английски». Затем Грибоедов особенно хвалил Шекспирову «Бурю» и находил в ней красоты первоклассные… Около того же времени в театре было представление «Волшебной флейты» Моцарта, и исполняли ее прескверно. «Грибоедов сидел в ложе, с одним знакомым ему семейством, но в каждый антракт приходил в кресла побранить певцов.

– Я ничего не понимаю: так поют они! – говорил он не раз.

– И зачем браться за Моцарта? С них было бы и Буальдье! – прибавил кто-то.

– А что вы думаете: Буальдье достоин этих певцов? – сказал Грибоедов. – Он не гениальный, но милый и умный композитор; не отличается большими мыслями, но каждую свою мысль обрабатывает с необыкновенным искусством. У нас испортили его «Калифа Багдадского», а это настоящий брильянтик. Музыка Моцарта требует особенной публики и отличных певцов, даже потому, что механическая часть ее не богата средствами. Но выполните хорошо музыку Буальдье – все поймут ее. А теперь посмотрите, как восхищаются многие, хоть ничего не понимают! Это больше портит, нежели образует вкус публики».

Приводимые Кс. Полевым рассуждения Грибоедова о Шекспире показывают, как сильно в это время (замечательно, что почти одновременно с Пушкиным) был увлечен Грибоедов великим британским трагиком. Нет сомнения, что переход к трагедии «Грузинская ночь» был всецело плодом этого увлечения. Многознаменателен и тот факт, что Грибоедов особенно отмечал «Бурю» Шекспира. Именно под впечатлением таких произведений, как «Буря» и «Сон в летнюю ночь», Грибоедов отвел столь много места в своей трагедии грузинской мифологии, как об этом свидетельствуют современники, которым он читал свое новое произведение.

Тогда же Грибоедов два раза побывал у старого своего приятеля П.А. Каратыгина, и к этому же времени относится, по всей вероятности, не помеченное годом замечание М.И. Глинки в его записках: «Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии „Горе от ума“. Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом Пушкин написал романс „Не пой, волшебница, при мне“…»К этому же времени относятся и последние хлопоты Грибоедова о постановке на сцене комедии «Горе от ума». усилия эти остались по-прежнему безуспешны.

Не удалось Грибоедову получить и столь страстно и давно желаемое освобождение от службы. Вместо этого министр иностранных дел обратился к нему с предложением ехать в Персию в качестве поверенного в делах. Желая отделаться от такой миссии, Грибоедов пустился в разъяснения, что России необходимо иметь в Персии полномочного посла, чтобы не уступать шагу английскому послу. Он делал это в уверенности, что таким способом отвратит надвигавшуюся на него тучу, так как на такую высокую должность назначат человека чиновнее его. Министр же улыбнулся на доводы Грибоедова и замолчал, полагая, что Грибоедов желает иметь титул посла из честолюбия. И вот через несколько дней, именно 15 апреля, Грибоедова пригласили к министру и объявили ему о назначении министром-резидентом в Персию. Первым секретарем при нем назначили Мальцева, вторым – Аделунга. Генеральным консулом в Тавризе сделали Амбургера и секретарем при нем – Иванова. После этого назначения на душе у Грибоедова наступила черная ночь, и он весь преисполнился зловещими предчувствиями. Так, тотчас же от министра он отправился к Жандру и, извещая его о назначении, заметил: «Нас там всех перережут. Аллаяр-хан личный мой враг; не подарит он мне Туркманчайского трактата!..»