Она была в полном смысле слова красавица: стройная, грациозная брюнетка, с чрезвычайно приятными и правильными чертами лица, с темно-карими глазами, очаровывающими всех добротою и кротостью. Грибоедов иначе не называл ее, как Мадонной Мурильо.
По приезде в Тифлис Грибоедов отправился первым делом на главную квартиру Паскевича, ведшего в то время успешно турецкую войну и только что взявшего Каре. Оттуда он вернулся в Тифлис, где снова увиделся с любимой девушкой и тотчас же приступил к сватовству. Вот как описывает он это в письме к Ф.В. Булгарину от 24 июня 1828 года:
«Это было 16-го. В этот день я обедал у старинной приятельницы (Ахвердовой), за столом сидел против Нины Чавчавадзевой (второй том Леночки[17]), все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную; выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: «Venez avec moi, j'ai quelque chose à vous dire».[18] Она меня послушалась, как и всегда; верно, думала, что я ее усажу за фортепиано; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных.
Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу. Во вторую ночь я, без памяти от всего, что со мной случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад. На дороге получил письмо летучее от Паскевича, которым он меня уведомлял, что намерен сделать движение под Ахалкалаки. На самой крутизне Безобдала гроза сильнейшая продержала нас всю ночь; мы промокли до костей. В Гумрах я нашел, что уже сообщение с главным отрядом прервано, граф оставил Карский пашалык, а в тылу у него образовались толпы турецких партизан; в самый день моего приезда была жаркая стычка у Басова Черноморского полка в горах, за Арпачаем. Под Гумрами я наткнулся на отрядец из двух рот Козловского, двух рот 7-го Карабинерного и 100 человек выздоровевших, – все это назначено на усиление главного корпуса, но не знали, куда идти; я их тотчас взял всех под команду, четырех проводников из татар, сам с ними и с казаками впереди, и вот уже второй день веду их под Ахалкалаки; всякую минуту ожидаем нападения; коли в целости доведу, дай Бог. Мальцев в восхищении, воображает себе, что он воюет.
В Гумрах же нагнал меня ответ от кн. Чавчавадзева-отца из Эривани; он благословляет меня и Нину и радуется нашей любви…»
Затем в письме Булгарину от 8 сентября 1828 года он пишет:
«Дорогой мой Фадей. Я, по возвращении из действующего отряда сюда, в Тифлис, 6 августа занемог желтой лихорадкой. К 22 получил облегчение. Нина не отходила от моей постели, и я на ней женился. Но в самый день свадьбы, под венцом уже, опять посетил меня пароксизм, и с тех пор нет отдыха; я так исхудал, пожелтел и ослабел, что думаю, капли крови здоровой во мне не осталось».
Бракосочетание состоялось 22 августа вечером, после обеда в честь Грибоедова у Сипягина. Присутствовало на свадьбе 50 человек. Венчание происходило в Сионском соборе, причем Грибоедов в припадке лихорадки потерял одно обручальное кольцо. Из собора все отправились на новую квартиру Грибоедова, где состоялся ужин. Затем следовал ряд празднеств. Так, 24-го был обед у новобрачных на 100 человек, и после обеда танцы длились до 11 часов, а в воскресенье 26-го был бал у Сипягина, который открыл его полонезом с новобрачной, и танцы длились до четырех часов утра.
Наконец 9 сентября Грибоедов выехал со всей своей свитой, с молодой супругой и тещей из Тифлиса к месту своей службы. Торжественные проводы сопровождались звуками полковой музыки… Путь лежал через Коды, Шулаверы, Гергеры и Амамлы на Эривань. Из Эчмиадзина Грибоедов писал своей приятельнице Варваре Семеновне Миклашевич между прочим следующее:
«Друг мой Варвара Семеновна! Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает писать; знает, что пишу к женщине, и ревнует. Не пеняйте же на долгое молчание, милый друг, видите ли, в какую необыкновенную для меня эпоху я его прерываю. Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, кочуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний. Нинушка моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением, куреньем etc., и здесь, под сводами этой древней обители, первое помышление о вас и об Андрее. Помиритесь с моей ленью…»
«Как это случилось? Где я, что и с кем? Будем век жить, не умрем никогда!» – Слышите? Это жена мне сейчас сказала, ни к чему, – доказательство, что ей шестнадцатый год. Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь броситься в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость, которой я был такой страстный любитель, исчезла, может быть, навсегда, и как ни мило, как ни утешительно делить все с милым, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно, неопределенно! Бросьте вашего Троспера и Куперову «Prairie», – мой роман живой у вас перед глазами и во сто крат занимательнее; главное в нем лицо – друг ваш, неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях не похож на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже; с каждою луною со мною сбывается что-нибудь, о чем не думал, не гадал».
«…Наконец после тревожного дня вечером уединяюсь в свой гарем; там у меня и сестра, и жена, и дочь – все в одном милом личике; рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно полюбить; вы понимаете, что в наших разговорах имя ваше часто. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Мадонна в виде пастушки Murillo, – вот она. В Эривани Нина Александровна увиделась и простилась с отцом, который не был у нее на свадьбе».
25 сентября поехали дальше, причем Грибоедов, проезжая через Эривань, говорил жене шутя: «Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида».
7 октября прибыли в Тавриз, где должна была остаться Нина Александровна. Здесь Грибоедов пробыл до 4-го или 5 декабря и затем отправился далее, навеки простясь со своею супругой.
И вот с первых же дней путешествия по персидской территории, совместно с персидской свитой, начались недоразумения, не обещавшие ничего доброго. Русская свита, состоявшая из 16 казаков и 30 человек прислуги из магометан, русских, грузин и армян, была без всякого надзора и своим поведением раздражала персидскую свиту. Хозяйством заведовал Рустем-бек, получавший от персиян ежедневно для пропитания посольства продовольствие на сумму до 75 червонцев. Провизия собиралась персиянами натурою с народа, при проезде, и, если каких-то припасов не оказывалось, Рустем-бек требовал деньги. За время пути он собрал таким образом более 200 червонцев. Персияне были крайне недовольны, полагая, что это делается с ведома Грибоедова, а Грибоедов узнал об этом уже близ Тегерана, когда в одном селении Рустем-бек прибил старика за то, что тот давал ему 9 червонцев вместо 14. Грибоедов тогда же не велел собирать денег и обещал на обратном пути возвратить все собранное, но Рустема оставил при себе.
Во всех городах посольство встречали с почетом. Высшие начальники со свитою выезжали навстречу и подносили ценные подарки. Грибоедов же никому подарков не делал и давал только один или два червонца хозяину дома, где останавливался. Погода была дурная, снег глубок, дороги плохи, и персияне крайне возмущались трудностями и опасностями пути; к тому же лошади беспрестанно падали, и неоднократно приходилось забирать новых у жителей или отымать у проезжих.