Но все же детство Достоевского – самая счастливая пора его жизни. Строгость отца умерялась ласками матери, однообразие городской жизни скрашивалось летними деревенскими впечатлениями, неровный, обидчивый характер мальчика не встречал в семье сурового и жесткого отпора. Как ни вяла и однообразна была эта семейная жизнь, в ней все же было то тихое, спокойное и дружное, к чему постоянно тянуло Достоевского. Легко представить себе эту большую, тесную семью, собравшуюся за вечерним чаем, эти споры детей с отцом о превосходстве Пушкина над Жуковским, страстное цитирование любимых стихотворений, мирное чтение Карамзина и успокаивающее впечатление торжественного стиля его «Истории». Сальные свечи, горевшие на столе в целях экономии, каждый вечер освещали теперь уже исчезнувшие навеки лица. Тут и отец с усталым и угрюмым выражением лица и добрая улыбающаяся мать, и сам Федор Михайлович, маленький, нервный, юркий, с блестящими и восторженными глазами. И еще многие тут, большие и малые; даже старуха няня приплелась сюда же и дремлет в углу, ежеминутно спуская петли на своем чулке и прислушиваясь к одушевленному чтению.

Из всей семьи ближе чем с другими Федор Михайлович сошелся с братом своим Михаилом. Они были почти сверстники, вместе играли, вместе учились, потом – вместе читали. Об этих чтениях, своего рода приготовительном курсе литературной деятельности, нам надо сказать несколько слов. Но сначала маленькое замечание. Есть такие (например, покойный Ор. Ф. Миллер), которые уверяют, что Ф. М. Достоевский был очень образованный человек. Что он был начитан – это несомненно, но в образованности его, понимая под этим хотя бы некоторое знакомство с наукой, право, можно сомневаться. И это сомнение основательно: прочтите всю его переписку, все его сочинения, и вы не увидите ни одной строчки, которая выражала бы хоть самый ничтожный интерес к вопросам науки. Сомнительно даже, что он хорошо знал историю русского общества и русского народа – обстоятельство, недурно объясняющее некоторые из его знаменитых парадоксов. Но читал он, особенно в молодости, очень много, и надо прямо сказать, что более беспорядочное чтение трудно себе вообразить. Системы ни малейшей. Читается все, что попадается под руку, преимущественно романы и поэзия. Десяти лет Достоевский увлекается «Разбойниками» Шиллера, потом идут Диккенс, Вальтер Скотт, Санд, Шекспир, Гюго и пр.; из русских – Карамзин, Жуковский, Пушкин и т. д. Что Достоевский понимал этих авторов, что они были для него бесконечно полезны – это очевидно, но он никогда не изучал их. Оттого-то до конца жизни остался он литературно начитанным человеком, что, быть может, достаточно для великого романиста, но маловато для публициста и редактора журналов. Даже психопатией и психиатрией как науками Достоевский не занимался никогда, и если он все же может быть назван величайшим из психопатологов, то виноват в этом его гений, а никак не образованность.

Это беспорядочное, лишенное всякой исторической перспективы, чтение развивало талант Достоевского, гуманизировало его, но вместе с тем давало и слишком уж обильную пищу его фантазии, которую могла бы дисциплинировать, хоть отчасти, наука. Но науки не было, и безумная, нерасчетливая жизнь одним сердцем, одним воображением измучила Достоевского до конца и быстро довела его до того душевного кризиса, с которым мы познакомимся в следующей главе. Пока же еще несколько подробностей об этом чтении.

В молодости Достоевский читал горячо, страстно, с увлечением, не дававшим спать ему целые ночи. «Историю» Карамзина он знал почти наизусть, страстно любил Пушкина, предпочитая его Жуковскому; потом с еще большей горячностью набросился на Жорж Санд, открывшую перед ним новый мир общественных задач и отношений. В этих увлечениях товарищем ему был брат Михаил, и на этой общности умственных интересов и выросла их дружба. Особенно глубокое впечатление на Достоевского произвела Жорж Санд. В нижеследующих строках он сам прекрасно говорит об этом: «Появление Жорж Санд в литературе совпадает с годами моей первой юности, и я очень рад теперь (1876 год), что это так уже давно было, потому что теперь, с лишком тридцать лет спустя, можно говорить почти вполне откровенно. Надо заметить, что тогда только это и было позволено, – т. е. романы; остальное все, чуть не всякая мысль, особенно из Франции, было строжайше запрещено. О, конечно, весьма часто смотреть не умели, да и откуда бы могли научиться: и Меттерних не умел смотреть, не то, что наши подражатели. А потому и проскакивали „ужасные вещи“, например, проскочил весь Белинский… Но романы все-таки дозволялись, и сначала, и в средине, и даже в самом конце, и вот тут-то, и именно на Жорж Санд, сберегатели дали тогда большого маху… Надо заметить и то, что у нас, несмотря ни на каких Магницких и Липранди, еще с прошлого столетия всегда тотчас же становилось известным о всяком интеллектуальном движении в Европе, и тотчас же из высших слоев нашей интеллигенции передавалось и массе, хотя чуть-чуть интересующихся и мыслящих людей. Точь-в-точь то же произошло и с европейским движением тридцатых годов. Об этом огромном движении европейских литератур, с самого начала тридцатых годов, у нас весьма скоро получилось понятие. Были уже известны имена многих новых явившихся ораторов, историков, трибунов, профессоров. Даже, хоть отчасти, хоть чуть-чуть известно стало и то, куда клонит все это движение. И вот особенно страстно это движение проявилось в искусстве, в романе, а главнейшее – у Жорж Санд. Правда, о Жорж Санд Сенковский и Булгарин предостерегали публику еще до появления ее романов на русском языке. Особенно пугали русских дам тем, что она ходит в панталонах, хотели испугать развратом, сделать ее смешной. Сенковский, сам же собиравшийся переводить Жорж Санд в своем журнале „Библиотека для чтения“, начал называть ее печатно г-жой Егором Зандом, и, кажется, серьезно остался доволен своим остроумием. Впоследствии, в 48 году, Булгарин печатал о ней в „Северной пчеле“, что она ежедневно пьянствует с Пьером Леру у заставы и участвует в Афинских вечерах, в министерстве внутренних дел у разбойника министра внутренних дел Ледрю-Роллена. Я это сам читал и очень хорошо помню. Но тогда, в 48 году, Жорж Санд была у нас уже известна почти всей читающей публике, и Булгарину никто не поверил… Мне было, я думаю, лет шестнадцать, когда я прочел в первый раз ее повесть „Ускок“, одно из прелестнейших первоначальных ее произведений; я помню, я был потом в лихорадке всю ночь… Жорж Санд не мыслитель, но это одна из самых ясновидящих предчувственниц (если только позволено выразиться такою кудрявою фразою) более счастливого будущего, ожидающего человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь, и именно потому, что сама, в душе своей, способна была воздвигнуть идеал. Сохранение этой веры до конца обыкновенно составляет удел всех высоких душ, всех истинных человеколюбцев… Она основывала свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия ее), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою, в каждом своем произведении, и тем и признавала ее свободу»… Жорж Санд верила в будущее человечества, верила в грядущее счастье, и для многих, в том числе и для Достоевского, ее романы были великолепной демократической школой.